Людей, испытывающих по-настоящему сильную духовную жажду, эта синтетическая пища насытить не могла. Восточные культы, вроде культа Митры, тоже вскоре исчерпали свою таинственность – и тогда внимание людей привлекал непознаваемый, трансцендентный, непостижимый Бог иудеев. Но иудеи, как было сказано выше, исчерпали мессианский запал и замкнулись в себе, пестуя национальную и религиозную исключительность. Таким образом человек ищущий, горячий с неизбежностью приходил к христианству.
Вторым, социальным, фактором было снижение рождаемости в Римской империи. Римляне, вполне развитая нация, широко пользовались разными способами контрацепции. Кроме того – сейчас не любят об этом вспоминать – повсеместно практиковалось убийство новорожденных, так называемое «оставление»: младенца выносили в пустынную местность за городом и оставляли умирать от голода и холода. Этот кризис назревал уже давно – еще Октавиан Август (I век до н. э.) назначил премию родителям за каждого невыброшенного ребенка, но эти меры ничего не давали: население Рима становилось все меньше год от года, оно пополняясь не столько за счет рожденных детей, сколько за счет получавших гражданство жителей провинций.
Христиане не только отказывались выбрасывать детей, но и часто подбирали и усыновляли выброшенных. Неудивительно, что они в конце концов стали в империи весьма многочисленным меньшинством, с которым уже нельзя было не считаться. К началу IV века христиан или сочувствующих им можно было встретить везде – в армии, в Сенате, в магистратах.
Перед лицом духовного кризиса и растущего влияния христиан некоторые императоры усиливали гонения – так сделал Диоклетиан, разумный и дальновидный правитель, многое сделавший для укрепления распадающейся империи. Он считал, что для этого необходимо укреплять власть императора, а значит, уничтожать все, что ставит под сомнение ее божественный авторитет.
Но в конечном счете христианство победило. Константин Великий под влиянием матери-христианки провозгласил свободу вероисповедания.
Христианство превратилось в религию еще не официальную, но модную. Соответственно, его и постигла судьба любой моды – в церковь хлынули люди, настроенные духовнопотребительски. Им нравилось быть причастными к высшей истине, ловить отблески славы мучеников и пророков, рассуждать о Боге, смешивая христианство с пифагорейскими и неоплатоническими теориями.
Святой Августин, живший в это время, в своей «Исповеди» очень живо передает его атмосферу. В юности он сам попал в околохристианскую, как сказали бы сейчас, «тусовку», в «среду людей, горделиво бредящих, слишком преданных плоти и болтливых. Речи их были сетями дьявольскими, птичьим клеем, состряпанным из смеси слогов, составляющих имена: Твое, Господа Иисуса Христа и Параклета, Утешителя нашего, Духа Святого. Эти имена не сходили у них с языка, оставаясь только словесным звоном и шумом: истина не жила у них в сердце».
Императоры, которые после Юлиана Отступника все были христианами, спроецировали на отношения государства и церкви привычную им модель отношений императора и жреческой верхушки: жречество должно поддерживать императорскую власть божественным авторитетом, императоры – обеспечивать жречеству защиту. Один Бог, как оказалось, подходит для этой цели даже лучше, чем целый пантеон. Это было хорошо для консолидации империи, но плохо – для церкви, потому что покровительство императоров сплошь и рядом оборачивалось вмешательством в ее дела и политическим ангажированием епископата.
Перед церковью встала и другая проблема – как оказалось, многие положения веры разными учителями и епископами толкуются по-разному В эпоху гонений как-то было не до этого, а теперь встал вопрос о единстве веры, об авторитете Писания, о том, какие Евангелия можно считать аутентичными, а какие заслуживают меньшего доверия.
Первым большим разногласием стало разногласие между ортодоксами и приверженцами епископа Ария, который считал, что Иисус Христос – не Бог, не одно из лиц Троицы, но творение Бога, совершенный Человек, посредник между Богом и людьми. Чтобы устранить это разногласие, был созван собор в Никее (325 г.). Первоначально ариане имели более твердые позиции – им симпатизировал сам император Константин, они смогли добиться ссылки Афанасия Александрийского. И даже после того, как арианство было официально осуждено (II Вселенский собор, Константинополь), оно оставалось главным течением в готских и германских областях империи, а затем – в королевствах, от империи отколовшихся.
Ересей [1] было много (на одном только Константинопольском соборе осудили восемь), но между всеми ересями, как бы разнообразны они ни были, есть одна общая черта: последовательное исповедание этой ереси сводит на «нет» весь смысл христианства. Например, последовательное арианство приводит к тому, что Иисус – не Бог. Казалось бы, какая разница? Но если Иисус не Бог, значит, не рожден от Бога. Если же он не рожден, а сотворен – что мешало Богу сотворить точно так же совершенное поколение новых людей? В чем смысл искупления на кресте? Если же в нем нет смысла – нет смысла и в самом христианстве как таковом.
Эпоху Вселенских соборов (IV–VIII века) можно охарактеризовать как эпоху постоянного выяснения отношений между ортодоксами и еретиками. Причем далеко не всегда власти были на стороне ортодоксов. Вообще не стоит воспринимать ситуацию так, что ортодоксия – это просто вера большинства или вера, которую поддерживают власти: напротив, были периоды, когда и власти, и большинство склонялись в сторону ереси. Так было, например, с ересью монофелитов: при поддержке Папы, императора и Константинопольского патриарха она сделалась повсеместным учением. Однако упорство монаха Максима Исповедника и следующего Папы, Мартина I, привело к тому, что исповедание двух воль во Христе в конечном счете восторжествовало.
В этой борьбе ни еретики, ни ортодоксы не брезговали прибегать к мощи государственного репрессивного аппарата, если, конечно, предоставлялась такая возможность. Например, репрессии против ортодоксов со стороны императоров Константина V и Льва Исавра заставили вспомнить времена Диоклетиана. Размах пыток, казней и ссылок при Константине V был таков, что молва наградила его презрительной кличкой Копроним (на русский переводится примерно как Какашкин).
Впрочем, и ортодоксы не отличались терпимостью: Прокопий Кесарийский пишет о преследованиях еретиков при императоре Юстиниане (527–565): «…вся Римская империя была наполнена избиениями, и люди бежали из нее». Языческие культы были запрещены, на иудеев и еретиков накладывались многочисленные ограничения – им не разрешалось преподавать, владеть крупной земельной собственностью, занимать гражданские и военные должности. И без того ненавистная власть, сменив официальную веру на христианство, стала евреям вдвойне ненавистной. В Палестине в 529 году вспыхнуло восстание, в 555-м – еще одно.
Так христиане из гонимых стали гонителями. Впрочем, огромные массы людей, принявших христианство, были по сути дела равнодушны к нему
Раскол империи, раскол церкви
Падение Западной Римской империи привело к падению влияния Римской кафедры. Римские епископы, превращались в своего рода «свадебных генералов». Главной кафедрой империи сделалась Константинопольская, на втором месте по влиянию находилась Александрийская, за ней – Антиохийская. Но чем меньше становился политический вес римских пап, тем решительней были их претензии на вероучительный авторитет. Это упорство, выражавшееся порой в открытой конфронтации с Константинопольским престолом и императором, не могло не внушать уважения и во многом послужило основой последующего расцвета Римской курии.
Эту эпоху можно охарактеризовать и как эпоху монашества. Монахи, то есть люди, избравшие отшельнический образ жизни, существовали с самого зарождения церкви. Но именно с превращением церкви в учреждение массовое те, кто ощущал духовное горение, устремились из мира в аскетические общины, чтобы найти там тот героический дух, который раньше сопровождал повседневную жизнь христиан.
Роль мирян в церкви чем дальше, тем больше сводилась к роли безгласных слушателей. Если в IV веке Григорий Богослов писал (с неудовольствием), что в банях и на рынках спорят о том, сотворен или рожден Сын Отцом, то в VI–VIII веках богословские изыскания становятся исключительной прерогативой монашества и священства. Образ жизни священника и епископа тоже кардинально меняется: епископ уже не глава нескольких маленьких общин, где все друг друга знают, под его началом теперь десятки, а то и сотни тысяч людей. Он возглавляет церковный суд, решает дела о браках и разводах, о законных и незаконных рукоположениях в священники и диаконы, о ересях, об отлучении от церкви, а в империи, где еретики и отлученные сурово поражены в правах, это огромная власть. Такая власть поглощает человека целиком – и вот уже от епископа требуют обета безбрачия, а Трулльский собор даже возводит это в общее правило. Ну а если епископ должен вести фактически монашеский образ жизни, то не проще ли возводить именно монахов в епископы?
