Но, как известно, Культура состоит из идей и только из идей, а человек для нее - не более, чем средство. Человек для идеи, а не идея для человека; тело для тени. Цель человека - наука, а цель науки - составить каталог Вселенной, чтобы вернуть ее Господу Богу в полном порядке, как я писал несколько лет назад в своем романе Любовь и педагогика. Человек не является целью, и, похоже, даже идея таковой не является. И в конце концов род людской рухнет у подножия библиотек - целые леса извели на бумагу, которая в них хранится, - музеев, машин, фабрик, лабораторий..., чтобы оставить все это в наследство... Но только кому? Ведь Господу Богу все это не нужно.
Эта ужасная, почти вся насквозь лживая, обновленческая литература, возникшая в связи с потерей наших последних американских колоний, заставила наших педантов заговорить о долгой и молчаливой - при этом они громогласно рекламируют молчаливость на каждом углу - работе здравого смысла, исполнительности, выдержки, твердости духа, благоразумия, уравновешенности, то есть как раз тех социальных добродетелей, которых нам более всего недостает. В этой смехотворной литературе погрязли почти все испанцы, одни в большей, другие в меньшей степени, и Хоакин Коста{266}, этот архииспанец, наделенный одной из самых неевропейских душ, какие у нас только были, выступая против всех этих призывов к европеизации, противопоставил ей сидеизацию Испании, а в то же время заявил, что мы должны запереть на семь замков гробницу Сида и... завоевать Африку. А я сказал: «Смерть Дон Кихоту!», и из этого богохульства, которым я хотел сказать нечто совершенно противоположное тому, что сказал, - так я думал в то время, - родилась моя Жизнь Дон Кихота и Санчо и мой культ кихотизма в качестве национальной религии.
Эту книгу я написал с целью понять Дон Кихота наперекор сервантистам и эрудитам, вдохнуть жизнь в то, что для большинства всегда было и по сей день остается мертвой буквой. Что мне за дело до того, какой смысл Сервантес хотел или не хотел вложить в свое произведение и какой смысл он вложил в него на самом деле? Живым является то, что я в нем открываю, не важно, подразумевал это Сервантес или нет, живым является тот смысл, который я вкладываю, накладываю и подкладываю в Дон Кихота Сервантеса, а также тот, который все мы в него вкладываем. В творении Сервантеса я искал нашу испанскую философию.
Ведь я всегда настаивал на том, что наша испанская философия, разлита в нашей литературе, в нашей жизни, в нашей деятельности, в нашей мистике, но тщетно было бы искать ее в философских системах. Она конкретна. Но разве в Гете, например, философии меньше, чем в Гегеле? Строфы Хорхе Манрике{267}, Романсеро, Дон Кихот, Жизнь есть сон, Восхождение на Гору Кармел - все это содержит в себе интуицию мира и концепцию жизни, Weltanschaung und Lebensansicht. Это и есть наша философия, которая с трудом формулируется сегодня, во второй половине XIX века, в эпоху афилософскую, позитивистскую, техницистскую, в эпоху научной истории и естествознания, в эпоху, по сути своей, материалистическую и пессимистическую.
Сам язык наш, как и всякий другой культурный язык, имплицитно несет в себе некую философию. Действительно, язык это потенциальная философия. Платонизм это греческий язык, который мыслит в Платоне, развивая свои светские метафоры; схоластика это философия мертвой латыни Средних веков в борьбе с народными языками; в Декарте мыслит французский, в Канте и Гегеле - немецкий, в Юме и Стюарте Милле - английский. Дело в том, что логически исходный пункт всякой философской спекуляции это не я и не представление - vorstellung, - или мир, как он представляется нам непосредственно в чувствах, а представление опосредованное, или историческое, представление в человеческой обработке, как оно нам дано главным образом в языке, посредством которого мы познаем мир; это представление не психическое, а пневматическое. Каждый из. нас мыслит, исходя - сознательно или бессознательно, вольно или невольно - из того, что мыслили другие люди, те, что жили до него, и те, что его окружают. Мышление это наследование. Кант мыслил на немецком и по-немецки интерпретировал Юма и Руссо, которые мыслили соответственно на английском и на французском. И на каком языке мыслил Спиноза, если не на иудео-португальском, замурованном в голландский и ведущем с ним борьбу?
Мышление покоится на предрассудках, а предрассудки содержатся в языке. Бэкон справедливо приписывает языку многочисленные заблуждения idola fori{268}. Но разве возможно философствовать на языке чистой алгебры или даже на эсперанто? Достаточно протесть книгу Авенариуса о критике чистого опыта - reine Erfahrung, - об этом дочеловеческом, или, если угодно, нечеловеческом опыте, чтобы увидеть, куда это может завести. И сам Авенариус, который тоже должен был сочинять свое произведение на каком-то языке, сочинял его на традиционной латыни, корни которой несут в своей метафорической мощи все содержание нечистого, то есть социального, человеческого опыта. Так что всякая философия это, по сути дела, филология. А филология, с ее великим и плодотворным законом аналогических образований, отдает должное случайному, иррациональному, абсолютно неподдающемуся измерению. История это не математика, и философия тоже таковой не является. А ведь многие философские идеи, в действительности, своим возникновением ничему так не обязаны, как рифме, потребности в построении созвучия! У того же Канта очень многое определяется эстетической симметрией, ритмом.
Таким образом, представление, как и язык, как и сам разум - который есть не что иное, как внутренняя речь, - является социальным и расовым продуктом, а раса, кровь духа, это язык, как сказал Оливер Венделл Холмс, американец, а я лишь повторил его слова.
Наша западная философия вступила в пору зрелости и обрела самосознание в Афинах, в лице Сократа, и она обрела самосознание благодаря диалогу, общественному разговору. И очень знаменательно, что учение о врожденных идеях, об объективном и нормативном значении идеалов, то, что потом, в Схоластике, получило название реализма, формулируется именно в диалогах. А эти идеи, то есть реальность, суть имена, как учил номинализм. Не так, что они не более, чем имена, flatus vocis{269}, а так, что они не менее, чем имена. Язык это то, что дает нам реальность, и он не просто средство общения, а истинная плоть реальности, для которой все прочее, всякое смутное или неартикулированное представление является лишь ее скелетом. И таким образом логика работает с материалом эстетики, понятие оперирует выражением, словом, а не необработанной перцепцией.
Так, например, любовь не откроется самой себе и не осуществится до тех пор, пока не заговорит, пока не скажет. «Я тебя люблю!». Стендаль в своей новелле La Chartreuse de Раrте{270} проявил глубокую проницательность, вложив в уста графа Моска, охваченного ревностью при мысли о любви, которая, как он подозревает, связывает графиню де Сансеверина и его племянника Фабрицио, следующие слова: «Надо молчать; если я приму жесткие меры, графиня просто из обиды способна последовать за ним в Белград, а там, во время путешествия, случайно может прозвучать слово, которое даст имя тому, что они чувствуют друг к другу, и тогда мгновенно произойдет все, что из этого следует».
Воистину, все, что начало быть, начало быть через слово, и в начале было Слово.
Мышление, разум, то есть живая речь, это наследование, и уединенность Абен Тофайля{271}, арабского философа из Гвадикса, не менее абсурдна, чем я Декарта. Конкретная и реальная, а не методическая и идеальная, истина в другом: homo sum, ergo cogito{272}. Чувствовать себя человеком - это нечто гораздо более непосредственно очевидное, чем мыслить. Но, с другой стороны, История, культурный процесс находит свое полное завершение и свою действительность не в чем ином, как в индивиде; цель Истории и Человечества это мы, отдельные люди, каждый человек, каждый индивид. Homo sum, ergo cogito: cogito ut sim Michael de Unamuno{273}. Индивид - цель Вселенной.
Индивид - цель Вселенной, и мы, испанцы, чувствуем это очень глубоко. Разве Мартин А.Х.Юм (The spanish people) не говорил об интроспективной индивидуальности испанца, а я не прокомментировал это в одном из своих очерков, опубликованных в журнале Ла Эспанья Модерна ?
Наверное, именно этот самый интроспективный индивидуализм воспрепятствовал возникновению в Испании строго философских, или, вернее, метафорических систем, несмотря на Суареса, чьи формальные изыски тоже нельзя назвать строго философскими.
Наша метафизика была не чем иным, как метаантропологией, а наши философы являются филологами, или, вернее, гуманистами в самом узком смысле этого слова.
