Для Виндельбанда, как и для всех кантианцев и неокантианцев вообще, существуют только три нормативные категории, три универсальные нормы: истинное или ложное, прекрасное или безобразное и моральное добро или зло. Философия сводится к логике, эстетике и этике, она изучает соответственно науку, искусство и мораль. За пределами философии остается еще одна категория, категория желательного и нежелательного - или приятного и неприятного, - то есть категория гедонистическая. По их мнению, гедонистическое не может претендовать на универсальную значимость, не может быть нормативным. «Тот, кто ждет от философии, - пишет Виндельбанд, - решения спорного вопроса об оптимизме и пессимизме, кто требует от нее абсолютного суждения о том, дает ли устройство мира больше радостей, чем страданий, или наоборот, тот, если только он не относится к делу дилетантски, трудится над фантомом, ибо хочет найти абсолютные определения в области земного, то есть там, где ни один разумный человек их не ищет». Однако, если это так очевидно, как кажется, то следует иметь в виду, что в случае, если бы я был человеком разумным и вел бы себя совершенно по-дилетантски, то земное внушало бы мне безнадежное отвращение.
Не случайно Бенедетто Кроче в своей философии духа, наряду с эстетикой, то есть наукой о выражении, и логикой, то есть наукой о чистом понятии, выделяет практическую философию, включающую в себя экономику и этику. Действительно, он признает существование такой практической ступени духа, которая является чисто экономической, направлена на единичное и не заботится об универсальном. Яго и Наполеон являют собою совершенный экономический тип, экономическую гениальность, и эта ступень остается вне морали. Через нее проходит всякий человек, так как прежде всего он должен желать быть самим собой, существовать в качестве индивида, и без этой ступени нравственность не имела бы смысла, точно так же как логика не имеет никакого смысла без эстетики. И открытие нормативной ценности экономической ступени, которая ориентируется на гедонистское, по праву принадлежит итальянцу, последователю Макьявелли, который так добросовестно размышлял о virtu, практической активности, которая, строго говоря, не является моральной добродетелью.
Но экономическая ступень есть, в сущности, не что иное, как преддверие ступени религиозной. Религиозное это трансцендентальное экономическое, или гедонистическое. Религия это трансцендентальная экономика, или трансцендентальная гедонистика. В религии человек ищет спасения своей собственной индивидуальности, ее увековечения, чего не позволяют достигнуть ни наука, ни искусство, ни мораль. Ни наука, ни искусство, ни мораль не нуждаются в Боге; в Боге нуждается только религия. И с необычайной точностью наши иезуиты говорят о великой выгоде нашего спасения. Выгода, вот именно выгода, нечто из области экономического, гедонистического, хотя и трансцендентное. И Бог нам нужен не для того, чтобы Он открыл нам истину о сущем или его красоту, и не для того, чтобы, казня и карая, Он укрепил нашу нравственность. Бог нужен нам для того, чтобы Он спас нас, чтобы не дал нам умереть полностью и окончательно. И это индивидуальное желание, будучи желанием всех и каждого из нормальных людей - а ненормальные, по причине ли варварства или избытка культуры, не в счет, - является универсальным и нормативным.
Таким образом, религия это трансцендентная экономика, или, если угодно, метафизика. Вселенная имеет для человека не только логическую, эстетическую и этическую ценность, но также и ценность экономическую, которая, будучи универсальной и нормативной, является ценностью религиозной. Для нас речь идет не только об истине, красоте и добре; речь идет также и прежде всего о спасении индивида, о его бессмертии, то есть о том, чего ни истина, ни красота, ни добро нам дать не могут. Так называемая политическая экономия учит нас удовлетворять наши потребности самым адекватным, самым экономическим, способом, независимо от того, разумны они или нет, прекрасны или безобразны, моральны или аморальны, - ведь экономически выгодным может быть и мошенничество или что-нибудь такое, что со временем приведет нас к смерти, - а высшая человеческая потребность это потребность не умирать, навеки сохранить свою индивидуальную определенность во всей ее полноте. Ведь католическая доктрина евхаристии учит, что как в освященной облатке, так и во всякой ее части субстанция тела Иисуса Христа пребывает всецело. Это означает, что Бог есть все во всей Вселенной, и Он есть все в каждом из индивидов, которые входят в ее состав. И, по сути дела, это принцип не .логический, не эстетический и не этический, но трансцендентно-экономический, или религиозный. И при помощи этой нормы философия может решить спорный вопрос об оптимизме и пессимизме. Если душа человеческая бессмертна, мир экономически, или гедонистически, добр; если душа не бессмертна, мир зол. И тот смысл, который пессимизм и оптимизм придают категориям добра и зла, является не этическим, а экономическим, или гедонистическим. Добро это то, что удовлетворяет нашему витальному желанию, зло это то, что ему не удовлетворяет.
Таким образом, философия это не только логика, эстетика и этика, но и знание о трагедии жизни, рефлексия трагического чувства жизни. Очерк такой философии, с ее неизбежными про тиворечиями и внутренними антиномиями, это и есть то, на что я претендовал в этой книге. И читатель не должен упускать из виду, что я подверг операции самого себя; я занимался самохирургией, и обезболивающее заключалось в самой же операции. Удовольствие оперирующего скрашивало мне боль оперируемого,
Что же касается еще одного моего притязания, то оно состоит в том, что это философия испанская, и если итальянец открывает нормативную и универсальную ценность экономической ступени духа, то именно испанец должен утверждать, что эта ступень есть не что иное, как преддверие религиозной ступени, и что сущность нашей религии, нашего испанского католицизма, с необходимостью предполагает не науку, не искусство, и не мораль, но экономику вечного, или, иначе говоря, божественного; это было бы по-испански, говорю я и оставляю для другой работы - исторической - попытку хоть в какой-то мере обосновать такую позицию. Но хотя та внешняя традиция, которая пред- ставлена в исторических документах, и осталась пока за пределами моего исследования, разве сам я не испанец - и испанец, который никогда не отделял себя от Испании, - а следовательно, продукт испанской традиции, традиции живой, той, что передается в чувствах и идеях, которые снятся во сне, а не в текстах, которые спят?
Философия, заключенная в душе моего народа, представляется мне выражением внутренней трагедии, аналогичной той, что происходит в душе Дон Кихота, выражением борьбы между миром, как он есть, как он представлен нам разумом науки, и миром, каким мы хотим, чтобы он был, миром, соответствующим тому, что говорит о нем наша вера, наша религия. В этой философии и кроется причина того, что мы, в принципе, несводимы к Культуре, то есть не подчиняемся ей. Нет, Дон Кихот не подчиняется ни миру, ни его истине, ни науке, или логике, ни искусству, или эстетике, ни морали, или этике.
«Однако всем этим, - говорили мне не раз, - ты так или иначе добьешься только одного: подтолкнешь людей к самому безумному католицизму». И мне вменялось в вину, что я реакционер и даже иезуит. Допустим! Ну и что же?
Да, я знаю, это безумие - желать повернуть воды реки к ее истокам, конечно, тот, кто ищет лекарство от своих болезней в прошлом, - человек отсталый; но я знаю также и то, что всякий, кто сражается за какой-либо идеал, даже если он кажется идеалом прошлого, подталкивает мир к будущему, тогда как истинные реакционеры - это те, кто довольствуется настоящим. Всякая так называемая реставрация прошлого есть созидание будущего, и если это прошлое есть сон, нечто трудно постижимое..., то тем лучше. Ведь мы всегда идем в будущее; тот, кто идет, идет в будущее, даже если пускается в обратный путь. И кто знает, что лучше!...
Я чувствую, что во мне живет средневековая душа, и мне кажется, что душа моей родины средневековая; Испания поневоле пересекалась с Ренессансом, Реформой и Революцией, да, она училась у них, но не позволяла им коснуться души, храня духовное наследие тех времен, что зовутся темными. А кихотизм это и есть как раз самое безнадежное в борьбе Средних веков против Ренессанса, который из них вышел.
И если одни вменяют мне в вину служение делу католической реакции, то, наверное, другие, официальные католики... Но эти последние в Испании едва ли на что-то обращают внимание и едва ли заняты чем-либо, кроме своих собственных распрей и споров. А кроме того, бедняги слишком благоразумны!
Но дело в том, что моя задача - я бы сказал, моя миссия - подорвать слепую веру и тех, и других, и третьих: уверенность, с которой отрицают, уверенность, с которой уклоняются от решения, уверенность в своей вере; я должен сражаться со всеми, кто покорно подчиняется, будь то католицизму, рационализму или агностицизму, моя миссия - оживить всех беспокойных и страстных.
