Двумя с половиной десятилетиями раньше, когда Абд ал-Малик строил «Купол скалы», он делал это с оглядкой на иерусалимские церкви, имея целью свести к минимуму доктрину Святой Троицы. Валид, старший сын Абд ал-Малика, он же халиф, ответственный за роскошную новую мечеть в Дамаске, в вопросах веры был еще более самоуверен, чем его отец. Он не оглядывался на нелепые ошибки христиан, а попросту игнорировал их. Валид считал себя истинным мусульманином, покорным Богу, и другие, менее важные религии его не интересовали. Такая самоуверенность в общем-то не была удивительной. Роскошь мечети Валида стала очевидным свидетельством масштаба благ, которые одобрявший его деятельность Бог обрушил на приверженцев ислама. Сверкавшие драгоценные камни, мерцавшие жемчуга, поднятые из глубин океана, высокие колонны, вывезенные из разграбленных соборов, и яркие мозаики, изготовленные выдающимися мастерами своего времени, – все это указывало на непревзойденный размах Khalifat Allah. Ходили слухи, что одна из колонн мечети была сделана из великолепного трона43 царицы Савской. Как ислам содержал в себе все лучшее и самое благородное из других вер, так великая мечеть Дамаска заключала в своих стенах огромное количество сокровищ, накопленных исчезнувшими царствами, осколки, измененные и пущенные в дело новой глобальной империи.
«Вряд ли есть дерево или заметный город, не изображенный на тех стенах»44 – так писал один восхищенный наблюдатель, уверенный, что образы, которые он видел, от крылатых растений до ипподромов, – это изображения множества территорий, раскинувшихся вокруг Дамаска, в которых воцарился ислам. К 715 г., когда Валид объявил свою великую мечеть открытой, арабские армии уже давно вышли за пределы развалин империй, управляемых из Ктесифона и Нового Рима. На Востоке они вторглись в бывшее царство эфталитов, преодолев не только покинутую красную стену Гургана, но еще более серьезную преграду – реку Оксус – такую широкую и быструю, что арабы назвали все пространство Центральной Азии Трансоксианой. Тем временем на Западе, покорив Карфаген и большой участок североафриканского побережья, арабы переправились через море в поисках новых земель. В 711 г. маленький арабский отряд высадился в Гибралтаре. За несколько месяцев этот предприимчивый отряд сумел одержать верх в сражении с вестготами, убить их царя и захватить столицу – Толедо, располагавшуюся в самом сердце Испании. Подобное достижение на краю света показалось арабам фантастическим. Испанию в Дамаске считали страной чудес и тайн, где разговаривают статуи, в закрытых комнатах можно увидеть сказочные картины будущего, а города строят из бронзы. Иными словами, арабские завоевания были столь велики, что казались не вполне реальными.
Отметим, что доказательства мусульманских завоеваний жители Дамаска легко могли проследить. Покинув двор великолепной мечети Валида с изысканно украшенными фонтанами и выйдя на грязные городские рынки, можно было найти людей из самых разных уголков мира. Возможно, рассказы об Испании и казались фантастичными, но таковыми никак нельзя было назвать 30 тысяч пленных, которых привели в Сирию завоеватели вестготов. Ничто не могло грубее напомнить побежденным о мощи арабов, чем один только взгляд на их рабов. «Каждый год, – писал один монах, – их банды отправлялись в дальние страны и на острова, приводя обратно пленных из всех народов, которые только есть под небесами»45. Конечно, ничего особенно нового в таком выражении статуса супердержавы не было. Римляне никогда не сомневались, если речь шла о продаже пленных мятежников, таких как самаритяне. А принципы, которыми руководствовались персы в отношениях с военнопленными, наглядно иллюстрируются следующим фактом: ansahrig – слово, обозначающее «раб», изначально в персидском языке имело значение «чужестранец». Правда, теперь ситуация изменилась. Несчастные, угнанные из бывших провинций христианской империи, трудились в поместьях или в шахтах крупных арабских землевладельцев. И хотя периодически можно было услышать старую молитву или рассказ, как некий работорговец был поражен рукой Святой Девы, большинство христиан могли только жаловаться на то, что Бог отвернулся от них. «Почему Господь допустил, чтобы так случилось?»46 – такой недоуменный вопрос слышался еще во времена Омара, когда банда арабских работорговцев «посетила» праздник у стен Антиохии в честь святого Симеона Столпника. Такой вопрос могли задавать не только христиане. Ужасное насилие, которым сопровождалось завоевание сасанидских территорий, видели рынки Куфы и Басры, куда согнали ошеломляющее количество персидских пленных. И даже на восточной границе, где положение арабов считалось самым непрочным, дань рабами – это было самое малое, что могли потребовать завоеватели. Типичной оказалась судьба Заранджа – крепости в предгорьях Гиндукуша, обитатели которой, по условиям капитуляции, должны были каждый год поставлять победителям тысячу красивых юношей, и чтобы каждый в руке держал золотую чашу – приятное предвкушение райских наслаждений для благочестивых мусульман.
Словно лемехи гигантского плуга, арабские армии разрезали на части семьи, разбросали общины, разворотили и перемешали народы, которые иначе могли так никогда и не встретиться. Такого масштабного перемещения человеческих масс в регионе не было с первого прихода римлян на Ближний Восток восемью столетиями раньше, когда, по утверждению многих авторов, на одном рынке ежедневно продавалось до 10 тысяч рабов. Понятно, что для арабов в этом очень прибыльном бизнесе одновременно таилась и гибель. Так же как Италия в дни Римской республики постоянно испытывала потрясения из-за восстаний рабов, так и халифат во время фитны. Посреди хаоса, воцарившегося после смерти Муавии, к примеру, армия военнопленных вырвалась на свободу и закрепилась в Нисибине, так что «страх пришел к арабам»47. И не только страх, еще и искреннее негодование. Военачальники Куфы недоумевали, как могло случиться, что рабы восстали против них: «Ведь они – наша добыча, дарованная нам Богом»48.
Вот только бунтовщики не считали, что Бог действительно намеревался сделать из них добычу. Положения, на которых основывалась римская работорговля в период ее расцвета, были уже не такими, как прежде. За века бессердечие стало еще более явным. Среди христиан, например, в империи, которая привыкла серьезно относиться к директиве святого Павла о том, что во Христе нет ни раба, ни свободного, обычай рассматривать невольников как обычные двигающиеся механизмы стала в высшей степени проблематичной. «Если Бог не порабощает то, что свободно, – вопрошал один епископ, обращаясь к своей пастве, владевшей рабами, – тогда кто он, ставящий свою власть над Божьей?»49 В Ираншехре тоже коммунизм, проповедуемый Маздаком, предвещал золотой век всеобщего братства, когда все будут как один. Это правда, что маздакиты окончили свой путь зарытыми головами вниз в цветочные клумбы Хосрова. Также правда и то, что большинство христианских ученых, хотя и рассматривали рабство как явление, заслуживающее порицания, обычно считали, что оно все равно будет существовать до конца времен. Тем не менее логика веры, утверждавшей, что все человеческие существа, без исключения, были созданы любящим Богом, привела к тому, что в кругах набожных христиан освобождение рабов стало рассматриваться как обязанность, а вовсе не как акт милосердия. Также и исполнительные мусульмане, если, разумеется, они обращали внимание на свои обязанности, какими их обозначил пророк, не могли подвергать сомнению, что даже низший из низких должен считаться братом. «О, если бы что вразумило его, что такое это крутизна! – сурово вопрошал Мухаммед, сам, по общему мнению, бывший рабовладельцем, у своих последователей и сразу давал ответ: – Она – отпуск раба на волю, Или в какой-либо день кормление голодающего, Сироты, находящегося в родстве, Или бедняка, отягощенного нуждою, Когда они из числа тех, которые веруют, внушают друг другу терпение, внушают друг другу сострадание»50.
Все это очень хорошо, за исключением одной детали: было немало арабов, которые не имели ни малейшего желания делить своего Бога с чужеземцами. С первых дней существования Арабской империи они остро чувствовали опасность поглощения огромной аморфной массой своих подданных. Вот почему в Ираке они основали совершенно новые города на границе пустыни и вот почему в Сирии и Палестине, где арабы предпочли селиться среди местного населения, они ввели тьму мелочных правил, устанавливающих границу между ними и тем, кто ниже их. Христиане в ужасе поняли, что теперь должны жить по правилам, первоначально введенным римскими властями, чтобы держать в узде евреев. Им запрещалось одеваться и говорить как арабы, носить мечи и ездить в седле – вряд ли людей можно было унизить больше51. Бог «отдал вам в наследство землю их, домы их, имущество их, – землю, на которую доселе не становилась нога ваша»52,– в этом своих почитателей заверил Мухаммед. Тогда, возможно, арабы, зависевшие от завоеванных территорий и наслаждавшиеся обладанием Богом данной империей, таким образом защищали свое имущество. Слишком многое было поставлено на карту. Сменилось лишь несколько поколений после разгрома надушенных римлян и персов, а вкус к роскоши, появившийся у некоторых арабов, вызвал бы у Омара апоплексический удар. Они, конечно, всячески стремились дифференцировать себя от маленьких людей – своих подданных, но без каких-либо колебаний копировали манеры свергнутых правящих классов. В Сирии обстановка богатейших домов не имела ничего общего с обычаями Медины, в ней явно просматривалась склонность римлян к вину, обнаженной скульптуре и мозаике. В Ираке павлиньи вкусы персидской аристократии с энтузиазмом копировались арабскими военачальниками, которым нравилось щеголять по улицам Куфы и Басры в разноцветных ярких шелках, окрасив бороды в желтый или красный цвет. Так что чужеземные рабы, сопровождавшие их в подобных процессиях, полировавшие их позолоченные кубки во дворцах или работавшие на полях закованными в цепи, не имели права даже думать о возможной доле в таком наследстве.
