изверг клешу, словно непереваренную массу; он достиг счастья, которое обретается от созерцания нирваны; его ум легок, свободен и быстро движется к рахатству.
(Спенс Харди. Восточный монашество. 289.)
Рахат выплюнул всю любовь к другим вещам, как непереваренную массу; он живет в блаженстве, получаемом от созерцания нирваны. Его дух чист, свободен и стремительно движется к спасению.
Поразительно соответствие между следующим описанием состояния рахата и описанием Франкфуртера, касающимся состояния обожествленного человека.
Рахаты терпят телесную боль, например, от голода, болезней; но они полностью свободны от печали или
душевной боли. Рахаты полностью преодолели страх. Если бы 100 000 человек, вооруженных различным оружием, напали на одного рахата, он был бы непоколебим и полностью свободен от страха.
(287.)
Рахаты подвержены физическим страданиям, возникающим из-за голода и болезней, но они свободны от печали и сердечной боли. Рахаты полностью победили страх. Если бы сто тысяч вооруженных людей вторглись в один рахат, он остался бы непоколебимым и бесстрашным.
Серйут, рахат, не знающий ни желания, ни отвращения, провозгласил: Я подобен слуге, ожидающему приказа хозяина, готовому подчиниться ему, каким бы он ни был; я ожидаю назначенного времени для прекращения существования; у меня нет желания жить; у меня нет желания умереть; желание исчезло.
(287.) Сериют, рахат, свободный от склонностей и отвращения, заявил: «Я подобен слуге, ожидающему приказа своего господина, готовому сделать все, что мне скажут». Я жду назначенного времени, когда мое существование полностью прекратится; я не хочу ни жить, ни умирать: Всякое желание умерло во мне.
Сама нирвана – это небытие:
Нирвана – это уничтожение всех элементов существования. Очищенное существо, постигая зло, проистекающее из чувственных органов, не радуется этому; уничтожив 108 видов злого желания, оно освободилось от рождения, как из пасти аллигатора; преодолев все привязанности к внешним объектам, оно освободилось от рождения, и все страдания, связанные с повторением существования, преодолены. Таким образом, все принципы существования уничтожаются, и это уничтожение есть нирвана.
(292.) Нирвана – это уничтожение всех элементов жизни. Очищенное существо больше не наслаждается чувственными удовольствиями, осознав пороки, проистекающие из них. Уничтожив 108 видов злых желаний, он освобождается от перерождения, как из пасти аллигатора; он победил все привязанности к другим существам; он полностью свободен от жизни, и все боли, связанные с перерождением, преодолены. Таким образом, жизнь уничтожается до основания, и это уничтожение является нирваной.
Нирвана – это фактически небытие, абсолютное уничтожение, хотя последователи Будды стремились противопоставить ее миру, сангсаре, как чему-то реальному и научить жизни в нем, жизни рахатов и будд. Нирвана не будет местом, но блаженные будут обитать в ней; в смерти искупленных все жизненные принципы будут уничтожены, но рахаты будут жить.
Союз с Богом, о котором говорит Франкфуртер, уже происходит в мире, как мы видели, и является именно Царством Небесным. Царство Небесное после смерти, как и Нирвана, – это небытие; ведь если пропустить этот мир и жизнь в нем и говорить о мире, который не есть этот мир, и о жизни, которая не есть эта жизнь, – где же здесь точка отсчета?
Если мы теперь сравним учение Франкфуртера, учение Будды и очищенное мной шопенгауэрианскую философию, то обнаружим, что в основном они демонстрируют самое большое мыслимое согласие.
Ибо индивидуальная воля, карма и индивидуальная воля к жизни – это одно и то же. Все три системы учат, что жизнь по сути своей несчастлива, от которой человек должен и может освободиться с помощью знания; наконец, царство небесное после смерти, нирвана и абсолютное небытие – это одно и то же.
Шопенгауэр поставил выше своей критики философии Канта вольтеровское изречение:
Привилегия настоящего гения, и особенно гения, создающего основу своей деятельности, – безнаказанно совершать большие ошибки.
Это слово должно быть применено и к нему: ведь он был не только подлинным, но и новаторским гением, чьи достижения никогда не будут забыты, и как таковому ему было позволено, более того, он был обязан совершать большие ошибки. Я попытался разоблачить их (это было нелегкой задачей), движимый искренним почтением и несказанной благодарностью к мастеру, о влиянии которого на меня я не буду говорить. Ибо как я могу лучше доказать свою благодарность великому покойному, чем сделав его учение, освободив его от излишеств и абсурда, искрометным, как я надеюсь, для всех? Работы Шопенгауэра почти неизвестны. Из тех немногих, кто их знает, большинство, отталкиваясь от ошибок, выбрасывают ребенка вместе с водой. Вот где нужно было действовать! Самый прекрасный плод всей философской мысли – отрицание индивидуальной воли к жизни – должен был быть спасен, доведен до непоколебимого основания и выставлен на всеобщее обозрение. Пусть новый крест приведет к спасению всех тех, кто хочет спастись, но не может поверить. Четыре имени переживут все бури и потрясения грядущих времен и погибнут только вместе с человечеством – это имена Будды, Христа, Канта и Шопенгауэра.
В заключение я не могу не сказать несколько слов о стиле Шопенгауэра. Он неизменно ясен, понятен и прозрачен, даже когда затрагиваются трансцендентные вопросы. и может быть назван стилем философской концепции.
Ясность – это доброе намерение философов.
Большим украшением произведений Шопенгауэра являются всегда меткие уподобления, часто обладающие магическим эффектом. Они раскрывают живость его ума, его большую способность к комбинированию и его художественный взгляд на яркий мир. Так, он сравнивает волю и разум со зрячим хромым, которого несет сильный слепой; разум, находящийся под влиянием боязливой или обнадеживающей воли, с факелом, у которого нужно читать, пока ночной ветер яростно шевелит его; писания, которые касаются вопросов времени и над которыми уже прошло течение развития, со старыми календарями; то, что самодостаточно, со светлой, теплой, веселой рождественской гостиной посреди снега и льда декабрьской ночи (подлинно немецкой!); удовольствия дурной индивидуальности с вкусными винами во рту, приправленном желчью; богатство и слава с морской водой: чем больше ее пьешь, тем сильнее жажда; нормальные рефлекторные движения с законным самодержавием подчиненных чиновников и т. д. и т. п.
Сюда же относятся меткие выражения типа: мозг должен кусаться; буржуазным персонажам в драме не хватает роста; утро – молодость дня; большинство людей пишут не так, как архитектор строит, по плану, а как играют в домино; судьба тасует карты, а мы играем; все судороги – это восстание нервов конечностей против суверенитета мозга; все вещи чудесны на вид, но ужасны на деле, и так далее.
Его афоризмы о жизненной мудрости, его сентенции и максимы пестрят остроумными образами, и на каждой странице видна прекрасная голова, богатый, изобретательный, превосходный ум.
Я также упоминаю его остроумную и саркастическую жилку. Как язвительно он называет кантовскую систему новейшей из всех предыдущих во введении к работе: «О воле в природе» (1835)!
Я хотел бы также отметить выпады Шопенгауэра против «трех софистов после Канта» и профессоров философии. Их тон ядовитый и грубый одновременно, но в основном они более безобидны, чем притворяются. Когда я читаю их, я всегда
Когда бы я ни читал их, в моем воображении всегда всплывала его голова с улыбающимся ртом и веселыми глазами. Наверное, так он выглядел, когда доверил больному газету с едкими словами и с удовольствием обругал ее.
И теперь, в заключение, я спрашиваю: когда немецкий народ сможет понять «возмутительные строфы" своего второго величайшего мыслителя:
«Потомки воздвигнут мне памятник!»
verwirklichen?
– — –
