слабые умы дальше от прямого пути добродетели, как мысль о том, что душа животных имеет ту же природу, что и наша»
{16}. Иначе говоря, человеческая душа — это
— res cogitans, а животная сущность — целиком и полностью
— res extensa, нечто без сознания, без какого-либо внутреннего содержания. Заметьте, для Декарта основная разница между человеком и животным заключается в следующем: сущность животного отличается от сущности человека тем, что животное, подобно инструменту, прекрасно справляется с каким-то конкретным действием, но кроме этого оно больше ничего не может. В нём нет гибкости. В то время как человек способен сформулировать свои трудности в виде проблемы и решать их постепенно, поэтапно и т. д. — в общем, пользуясь картезианским методом. В конечном счёте получается, что телосложение и двигательные возможности человека ни к чему в полной мере не приспособлены (у человека нет такой формы тела, как у крота, у него нет паутинных желез или коготков на конечностях, как у паука), однако благодаря разуму, мышлению, тому, что Декарт называет «наличием ума» [ «avoir de l’esprit»], наличием души, наличием способности мыслить — так вот, благодаря тому, что человек наделён умом, он может подступиться к любому вопросу и искать выход из затруднения, действуя поэтапно, находя способы решения (постановки и решения) проблемы. Отсюда и отрицание сознания у животного, отрицание способности животных к разумному приобретению навыков, осознанному научению, разумному решению задач. А следовательно — концепция автоматизма, определяющая поведение животных и опровергающая понятие инстинкта.
Одним из самых ревностных сторонников картезианской доктрины был Мальбранш {17}. Доказывая, что у животных нет и не может быть души и что они не чувствуют боли, он приводит великолепный аргумент: «Животные едят без удовольствия; они кричат не от страдания; они растут, не зная того; они ничего не желают; ничего не боятся; ничего не познают; и если они действуют таким образом, который указывает на разум, то это происходит оттого, что Бог при сотворении их имел в виду сохранять их и потому образовал их тело таким образом, что они машинально, а не от боязни, избегают всего, что может уничтожить их». Эта работа озаглавлена «Разыскания истины» {18}. Мальбранш приводит аргумент теологического свойства, аргумент, надо сказать, весьма трогательный: животные не страдают от боли, ведь страдания нам даны в наказание за первородный грех, однако нигде не сказано, что животные вкусили запретный плод, а значит, страдать они не способны, поскольку они невинны, иначе это было бы слишком несправедливо {19}. Страдать могут лишь представители человеческого рода. Вот почему позволительно разрезать собак, а затем привязывать их к двери амбара, чтобы рассмотреть их систему кровообращения. Именно к такому выводу пришли в Пор-Рояле господа из Пор-Рояля, оправдывавшие вивисекцию тем, что животные, дескать, не чувствуют боли {20}.
Среди авторов, наиболее активно выступавших против картезианства, отметим Боссюэ {21}, который пытался примирить теории Декарта и Фомы Аквинского. Рассуждения Боссюэ не следует недооценивать, ведь он достиг довольно многого, подойдя к этому вопросу с необыкновенной проницательностью и беспристрастностью. Он заявил следующее: мы — животные, люди — это животные. Мы испытываем влияние животного, которое живёт у нас внутри, и в равной степени мы подвергаемся воздействию разума и мыслительных процессов. Человек — самое сложное, самое полноценное существо. При этом человек наделён животными чертами. Мы в известной мере способны испытать, что значит быть животным. В некоторых случаях мы опираемся на эмпирию, и в этом проявляется наша животная сущность. Вполне возможно почувствовать, осознать, что значит быть животным. По крайней мере, так полагает Боссюэ.
Но с другой стороны, он утверждает, что основная задача состоит вовсе не в том, чтобы понять, насколько последовательно, уместно и разумно поведение животных, потому как, согласно Боссюэ, последовательное, уместное и разумное поведение, в общем-то, аналогично упорядоченному расположению органов живого существа. В качестве иллюстрации он приводит довольно сочный (в прямом смысле) пример: он обращает наше внимание на зёрна граната, расположенные в определённом порядке {22}. Вы ведь представляете себе, как зёрнышки граната примыкают друг к другу. Они сдавлены и чуть примяты таким образом, что между двумя зёрнами не остаётся и миллиметра. Форма у них неровная, но они так прочно соединены, так тесно, без малейшего зазора прижаты друг к другу, что приходится вытаскивать их чуть ли не по одному, если не хочешь их раздавить. Словом, зёрна граната расположены в определённом порядке, то есть обладают некой структурой, схожей с анатомическим строением.
Анатомическое строение растения — это, по сути, то же самое, что и так называемая инстинктивная организация поведения животного, всегда совершающего сначала одно действие, а затем другое. Это и есть принцип структуры. Принцип анатомической структуры, расширенный до понятия структуры поведения. А значит, основная задача заключается не в том, чтобы определить, присутствует ли в поведении животных структура, то есть разум, последовательность и взаимосвязь действий, а в том, чтобы понять, является ли разум, выраженный в этой последовательности, в этой упорядоченности, сугубо индивидуальной чертой, или же он скорее снисходит от того, кто создал животных. Соответственно, поставленный здесь вопрос касается в первую очередь мироздания. Действительно ли принадлежность к какому-либо виду заставляет каждую особь действовать тем или иным образом просто потому, что эта особь — собака, или кошка, или белка, а зёрна граната так плотно прижаты друг к другу, потому что это — гранат, потому что он так растёт и потому что этому виду растений свойственно именно такое анатомическое строение? Или всё же в каждом животном есть некая сила, которая в отдельно взятый момент формирует принцип организации, последовательности, разума и взаимосвязи между различными действиями? Иначе говоря, что определяет деятельность: видовые особенности или индивидуальные? Каков источник разума? Если разум, структуру и прочее в животных вложил Создатель, то эта структура сопоставима с расположением гранатовых зёрен — расположением, очевидно, характерным для вида. Но если эта структура индивидуальна, то её можно сравнить с тем, что происходит внутри человека, который как индивид, как личность отвечает за последовательность действий и за целостность поведения. Вот как Боссюэ обозначает проблему, и, надо сказать, окончательного решения он так и не находит. Несмотря на это, он демонстрирует ясное понимание того, что можно назвать структурой поведения в её взаимосвязи с анатомо-физиологическим строением живых существ. Нечто похожее мы, кстати, уже видели у Аристотеля.
Однако из всех мыслителей XVII
