там найти свою реализацию. У меня есть этому пример — моя хорошая знакомая сицилийская принцесса Виттория Аллиата, крупнейший специалист по суфизму [73] и верная последовательница Рене Генона. Она сама — суфий, прекрасный знаток Ближнего Востока — Сирии, Ливана, Ливии. Она дружила с Муаммаром Каддафи и помогала ему писать «Зеленую Книгу» — в части, касающейся прав женщин. Будучи представительницей старейшего королевского рода, восходящего к лангобардам, она полноценно реализовала себя в суфизме. Однако, если человек встает на путь традиционализма, то ему, может быть, будет легче и естественней идти через свою традицию. Но я не выступаю против того, чтобы человек шел в другую традицию. Я считаю, что каждая традиция может дать смысл. Если человека тянет к себе какая-то иная традиция и у него не получается отыскать в своей традиции требующиеся ответы и пути, то в этом нет ничего плохого. Но при этом все же надо выяснить, а хорошо ли человек искал? Все ли он сделал для того, чтобы понять свои корни, свои истоки, свой народ, свою культуру? Если бы это зависело от меня, я утвердила бы такую стратегию в образовании, согласно которой человек сначала обязан был бы как следует изучить, исследовать и понять свою культуру, и лишь потом обращаться к иным. Уже в школе надо давать полноценное знакомство с русской культурой. И продолжать его в ВУЗе, в Университете. И лишь после этого, когда человек прошел этот непростой путь достаточно далеко, он имеет право на изучение других. А то он так и останется половинчатым: и своей традиции не поймет, и из другой нахватается лишь верхов. Но исключения, конечно, есть всегда.
Вопрос: А можем ли мы вообще говорить о «нашей» или «не нашей» культуре? Не все ли одно?
Дарья Дугина: Нет, не все одно. У каждого есть свое место в мире, своя духовная Родина. И это не чисто физическая величина. Здесь наши корни, здесь истоки нашего языка, нашей души. Есть духовная Родина. И она-то и есть «наша», родная. Для меня это Святая Русь, православие, единоверие, старый обряд. Но в каком-то смысле, может быть, мы — и вправду странники. Это очень сложный вопрос. Безусловно лишь то, что, где бы мы ни находились в современном мире, мы находимся в центре ада. И напрямую сложно усмотреть аутентичность где бы то ни было. Мы прокляты. Но это не повод, чтобы не рваться к спасению.
Афон, женское начало, апофатика и эсхатологический оптимизм [74]
«Женский Афон»: особенности женского сознания
Известно, что женщин не пускают на Святую Гору. В этом есть нечто справедливое. Тут можно вспомнить старца Паисия Святогорца. Я недавно прочла один его текст и нашла цитату, которая точно описывает обычное состояние женского сознания. Если оно не находится в состоянии молитвы, то оно работает так:
«Постоянно переключаются наши настройки на другую частоту. Только лишь подвизающийся готов прийти от чего-то в умиление, он — «щелк!» — переключает ему настройку на что-нибудь. Только он вспоминает что-нибудь духовное — «щелк!» — опять приводит ему на память что-нибудь другое. Так враг то и дело сбивает христианина с толку. Если человек поймет, как работает дьявол, то от многого освободится» [75].
Тут речь идет о бесе, об орудиях дьявола, который старается отвлечь человека, постоянно переключая его сознание. Анализируя свое собственное и, шире, женское сознание, можно сказать, что именно этот щелчок постоянно в нас и происходит. Сам факт недопущения женщин на Святую Гору Афон позволяет предвосхитить уникальный мир мужского ума, мужского чуда. Это и ценно. Это значит способность к концентрации и сосредоточению на главном, то есть на Христе.
Если рассматривать женщину с другой стороны, в ней есть еще одно очень важное измерение, о котором писала Татьяна Михайловна Горичева [76]. Это — естественная восприимчивость женщины к апофатическому богословию и мистическому опыту. Несмотря на отдаление женщины от аналитического мужского ума, от сухого рассудка, который может делить мир диурническим методом на «да-нет», «враг-свой», у женщины есть открытость к апофатическому богословию. И в этом она вынашивает в себе как бы свой собственный «женский Афон». Это ее идеальное пространство. И если ей удается преодолеть режим постоянного искушения и переключения внимания от одного к другому, если она перейдет от этого к величественному мистическом внутреннему миру, если она попытается выйти на другой — более глубокий, но все же еще сущностно женский уровень, она может стать сопричастной апофатическому богословию.
Татьяна Михайловна Горичева говорит, что у женщины глубина проникновения во внутреннее измерение порой может даже превосходить мужские масштабы падения и взлета. Она приводит пример Марии Египетской. Это потрясающий образ великой христианской праведницы, которая доказывает, что женский взлет вверх из бездны падения, из самого низа, невероятно труден, но все же возможен.
Итак, наряду со своей переменчивостью, женщина также может быть необычайно чуткой к апофатическому богословию и мистическому опыту выхода из того мира, который дан, к миру иному. У нее это происходит и через молитву, и через способность к спонтанному видению. Если почитать жития святых, то можно найти примеры явления святым женам самого Божества, божественных энергий, примеры высшего созерцания.
Я бы хотела упомянуть об одной интересной гипотезе, о которой я на протяжении последнего времени думаю, и которой посвятила несколько лекций и выступлений — это гипотеза эсхатологического оптимизма. Как эта гипотеза появилась? Она родилась, когда я впервые познакомилась с седьмой книгой платоновского «Государства», где речь шла о необходимости спуска философа после его выхода из пещеры снова вниз, обратно в пещеру. Я не могла понять здесь один момент — почему, если философ будет в этой пещере глубоко несчастным, он должен в нее возвращаться, снова нисходить после того, как он откроет истинный мир идей за пределами темной, сырой и угрюмой пещеры, наполненной призраками и тенями? Кстати, мало кто из исследователей платонизма обращал достаточно внимания на этот вопрос. Зачем философ спускается? А этот спуск и есть самое принципиальное в платоновском мифе о пещере.
Далее, читая неоплатоников, я отметила их онтологическое расстройство тем фактом, что они заброшены в этот телесный материальный мир, который по сравнению с интеллектуальными мирами идей и подлинного бытия убог и ничтожен, несет в себе лишь тлен и искажения. Но у них же можно встретить и апологию такой заброшенности в этот мир, признание необходимости бытия в теле как части гармоничного
