деятелем искусства.
В нашей стране близкие исследования проводились уже в 1990 годы. Например, Н. Козлова и И. Сандомир- ская исследовали в книге «Я так хочу назвать кино» (1996) киносценарий, написанный деревенской жительницей, смешивавшей в своем тексте просторечные обороты со штампами из официальных телепередач, устные колхозные отчеты с приключенческими романами и дневник с руганью. Они показали, как работает сознание человека, не упорядоченное ни формами ежедневного самосознания, вроде дневника, ни литературными формами, в которых всегда разделяются частное и общественное, личное «я» и общая норма. Дело не в том, что автор этого «киносценария» верила телевизору и при этом писала так, как говорят старушки на лавочке, а в том, что она, не получив систематического образования и не научившись отличать научный текст от официального, роман от жизни в колхозе, считала, что кино и производит реальность, в которой она живет, и что поэтому вся ее жизнь может стать киносценарием, что она возвращает кинематографу то, что ему принадлежит.
Эта пожилая колхозница не может быть названа ни наивной, ни жертвой пропаганды, как сказала бы количественная социология. Качественная социология Козловой и Сандомирской увидела в ней человека, который мыслит отношение между кинематографом и ее колхозом как отношение двух лабораторий, где и производится жизнь во всей ее длительности. Приказ убрать картошку, речь Брежнева, память о родственниках и стихи из календаря для нее находятся на одном уровне, как тексты, поддерживающие устойчивость ее мира. Перед нами исследование, похожее на STS, только о таких примитивных формах научной организации жизни, как колхоз.
Еще один интересный вариант такого исследования — эссе поэта О. А. Седаковой о советской поэзии («Другая поэзия», 1997), в котором она доказала, что советские поэты не просто использовали систему неоромантических и неофольклорных общих мест (своя убогая родина лучше богатой заграницы, трудовой подвиг ценнее предписаний врачей и т. д.), но и не могли говорить вне этой системы, вне зависимости от того, как они лично думали. Они могли осваивать новые темы, скажем, «религиозную» после падения советского атеизма, но все равно их опыт речи и мысли происходит не из углубления в предмет, а из некоторой рутинной этики, требующей сохранять такой способ высказывания как якобы традиционный, беречь поэтическую традицию. Неофольклорная риторика построена на компромиссах бытового сознания, в отличие от классической риторики, в которой максимализм восторга всегда соединялся с рациональным упорядочиванием вещей. Ритор может заявлять, что подвиг полководца величественнее подвига врача, но никогда не скажет, что не надо лечиться, это был бы парадокс романтического демонизма. Но бытовое сознание как раз часто увлекается безответственными парадоксами. Советская поэзия, согласно Седаковой, поэтому не является в полной мере авторской поэзией, потому что эта этика принципиально безлична, утверждая личность только как уловку или приманку для читателя, но не как глубинную структуру поэтического высказывания.
В настоящее время близкими вопросами занимается Г. А. Орлова, которую я считаю лучшим социальным исследователем из живущих в России: она исследует повседневность закрытых городов, особенности работы на ядерных объектах, эротику в газетах 1990 годов и множество других вопросов, связанных с городским официальным и неофициальным бытом. Она показывает, например, сколь неохотно жители закрытых городов повествуют о своей жизни: привыкнув к секретности, они предпочитают штампы живому рассказу, более того, этот живой рассказ и не могут произвести. Сам ядерный реактор определяет жизнь и обычаи города, обуздывая и пропаганду, и бытовой язык. Но при этом в том, как они осваивают и пространство города, и пространство языка, в том числе интонацией, как избавляются от «мобилизованной интонации» или производят ее, начинает быть видна их трудовая этика, сопоставимая с «протестантской трудовой этикой» по Максу Веберу, точнее, позволяющая уточнить понятие Вебера, что заставляет людей преданно трудиться. Оказывается, и система умолчаний, подавленных желаний, призрачных желаний, инфраструктура полуутопического города — всё это влияет на поведение людей больше, чем прямые материальные или идейные мотивации.
Или, например, когда в бывших советских газетах стали печатать эротические фотографии и проводить конкурсы красоты, это был не столько акт освобождения от идеологии в пользу потребления удовольствий, сколько переход к не менее жесткой идеологии, но с другими маркерами. Политическое подменялось псевдоэротическим: свобода слова — свободой тела, образ Запада — образом продажи себя, равенство — равным риском или равным ликованием, разделяемым опытом телесной беззащитности или телесного бесстыдства, соревнование, честная конкуренция — желанием обмануть любые официальные инстанции или массы, выдав свое желание за единственное содержание коллективного опыта. Так формировалась и культура последующих лет, культура телевизионных ток-шоу, соединяющая безапелляционность с самообманом, неумение вести дискуссию — с изобретательной претенциозностью, антизападничество — с подменой политической логики бытовой. Родители, которые присылали в редакцию газет фото своих дочерей в купальнике, потом стали писать с призывами защитить на ших детей от развратного Запада — это вовсе не смена идеологии, а одна и та же идеология, выносящая честную политику за скобки и заменяющая ее торговлей с элементами шантажа.
Г. А. Орлова реализовала только что упомянутый «обнинский проект», существующий в виде прекрасного сайта: огромное исследование жизни подмосковного ядерно- го города, с указанием на то, как стала возможна качественная совместная работа, не подразумевавшаяся личными установками участников проекта — каждый ожидал от проекта своего. При этом оказалось, что структуры лабораторных взаимодействий определили и язык, и интонацию разговора о проекте, стиль участия в проекте, но и определенные ограничения технократических замыслов. Мы все знаем, что в позднем СССР существовали мощные НИИ, происходила технизация многих сфер жизни, в школах стояли проекторы, а данные колхозов обрабатывались целыми бюро, СССР задавал стандарты строительства и транспорта для многих стран-сателлитов, но в целом эта модель оказалась неконкурентной, по одной причине — отсутствия собственного технического языка. Даже инженеры были вынуждены изъясняться языком официальных газет или отчетов. С этим было связано и отношение к культуре как к отдушине, а не как к ресурсу обновления языка.
Бруно Латур начинал как семиотик, поставивший вопрос, как устроены научные статьи: в них просто излагаются результаты исследований, или есть какие-то значащие структуры, которые облегчают это изложение, наводят на новые мысли или, наоборот, блокируют правильное представление исследований. Как и все семиотики, Латур поначалу верил, что можно добиться, чтобы в научных статьях производились только истинные и недвусмысленные высказывания. Но потом состоялся переход от структурализма к постструктурализму: оказа лось, что текст во многом определяется жизнью лаборатории, — тем, как в лаборатории распределили обязанности, в том числе обязанности по производству текста. Но и не-пишущие текст в лаборатории, как тоже выяснилось, влияют на его содержание и форму не меньше, чем
