Множество социальных «фактов»…существуют только за счет того, что мы не имеем…идеалистической силы убежденности, необходимой для того, чтобы их попросту игнорировать81.
Ценность приведенного текста в том, что здесь целостно и осознано представлена позиция, которую приходится вылавливать, выделяя в массе неотрефлексированных посылов или извлекать из стыдливых недоговоренностей. В данном случае, автор проговаривает все до конца. Речь идет об истине, которая есть категория философская. Она предполагает познающего субъекта, познаваемый объект и воспроизведение его в знании. Когда представление об объекте совпадает с объектом, знание считается истинным82. Наряду с приведенным пониманием истины как соответствия знания вещам (принцип корреспонденции), существуют и другие подходы — теория когеренции, традиция эмпиризма, конвенционализма и т. д. Однако, все это, если угодно, — не о том. Речь здесь идет не об истине в научном или философском смысле. Касьянову в принципе не интересует действительность. Как сущность статусно неизмеримо более низкая, нежели мир должного, и к тому же злостно от нее уклоняющаяся, объективная реальность сама по себе не истинна.
Но тут есть тонкость. Она не истинна в «некотором высшем смысле». То есть эмпирически она как бы истинна и действительна, но с позиций должного тот фрагмент реальности, который должному не соответствует — не действителен в этом самом высшем смысле. Нам четко без оговорок заявлено, что субъективная истина традиционной культуры выше и подлинней объективной реальности. Мы уже слышали об этом, правда в несколько иной стилистике. На этих идеях стоял соцреализм и вся система Агитпропа. Об этом хорошо писал Оруэлл. В отношении к объективной реальности, выявляется глубочайшее структурное единство православия и коммунистической идеологии.
Сначала автор слегка лукавит представляя обе реальности как субъективные. Объективная реальность не объективна, она всего лишь то «что в моих представлениях соответствует внешней реальности». Но из дальнейшего видно, что рассогласование, не моих представлений о реальности, а самой этой реальности и должного, существует объективно. И вот эти-то рассогласования не действительны. Они — не более чем артефакты. Средневековое сознание борется с «заразой» объективности. А у культуры есть один универсальный способ противостояния — связать нежелательное с чувством вины. И поэтому тот, кто склонен скорее доверять своим глазам, нежели чьим-то словам — греховен и несет на себе часть вины за временное торжество зла. Ибо его признание реальности впускает зло в мир, расширяет пространство, на котором торжествует недолжное.
Тут сразу возникает ряд проблем. Что значит не верить во зло? Означает ли это забыть о нем? И как вообще можно добиться забывания некоторой реальности, постоянно о себе напоминающей? Что происходит с недолжным после того, как ему отказывают в признании? По мысли Касьяновой, оно утрачивает статус реальности. Означает ли это, что зло перестает существовать? В классическую советскую эпоху, в полном соответствии с предложеной логикой, отказывалось в признании таких пороков, как проституция, наркомания и многого другого. Означало ли это, что эти печальные явления не существовали? Действительно ли зарывание головы в песок — самое эффективое средство борьбы с болезнью? И, наконец, что происходит в сознании человека, который «игнорирует» зло? Он действительно забывает о нем, или живет так, как будто бы зла нет и он о нем не знает? К примеру, в сегодняшней реальности присутствует такое безусловное социальное зло, как преступность. Гуляет ли идеалист в одиночестве поздними вечерами по улицам или благоразумно избегает этого, памятуя об игнорируемом пороке? Если справедливо первое предположение, то он рискует погибнуть, не успев передать свои высокие принципы кому-то другому. Если справедливо второе — то мы имеем дело с принципиально лицемерной, лживой позицией.
Подведем итоги. На сегодня, позиция идеологов традиции состоит в призыве последовательно игнорировать объективную реальность во имя высшей реальности должного.
В современном мире такая установка потребует от человека огромных внутренних усилий. Особой самодисциплины, сложной двойной бухгалтерии. Требует двоемыслия, ибо для того, чтобы игнорировать, т. е. признавать не сущим, необходимо удерживать в сознании объект отрицания, а значит сознавать, что в реальности он существует.
В результате такая позиция обрекает человека на рассогласование декларируемых позиций и реального поведения.
А все это вместе, с нашей точки зрения, безусловно безнравственно.
Наконец, игнорирование сущего во имя должного выводит современного человека из мира и ведет его по пути сектантского замыкания в узком слое единомышленников.
А это означает маргинализацию, потерю социальных и культурных позиций и т. д. Как бы мы не оценивали выбор верных должному людей, в социальном плане эта группа не имеет перспектив.
Должное и ритуал. Надо сказать, что исследуемая нами проблема имеет и еще один уровень. Истоки статусного различения должного и сущего уходят вглубь веков и восходят к процессам генезиса социальности и культуры. Ритуальная космизация, связанная с переживанием Перворитуала, рождает исходный образ Космической Истины, которая переживается (осознается) как трансцендентный проект космического порядка. Он есть единство магического проекта, магической технологии и магического результата. Все это слитно в единой вневременной субстанции. Синкретическое тождество истины и справедливости, в нашей терминологии истиноблаго, она же народная Правда, вырастает из перворитуального переживания. Однако истиноблаго или Правда и есть должное.
Итак, в своем истоке, должное восходит к целостному, синкретическому переживанию сакральной космизации.
В этом смысле оно онтологически и аксиологически противостоит всему континуальному, точечному, единичному.
Все феноменологическое оказывается отпадением от целостности ритуального переживания, его отрицанием. Статус имманентного пласта бытия задается архаическим противопоставлением трансцендентной целостности ритуала миру эмпирической единичности. Последний связывается с значениями профанного, отпадающего от трансцендентного переживания т. е., от Правды. Правда — высший космический закон, переживаемый через единение душ в архаическом ритуале. Она истинна не потому, что истинна, и справедлива не потому, что справедлива. Правда сакральна изначальной сакральностью, переживаемой до разделения на познание и оценку. Истина и справедливость еще не вычленились из первоначального архаического переживания. И когда это происходит, они прирастают к образу Правды.
Внимательное вглядывание в народную культуру приводит к убеждению, что в глубине ее лежит память об этой первоцелостности. Переживание последней и составляет ядро традиционной культуры. Синкретическое переживание архаического ритуала задает структурную модель традиционного космоса. Ритуал — это мифологическая форма самопроявления архаического коллектива. В ней снимаются все имманентные разделения, такие, как часть — целое, субъект-объект. Отсюда и профанный статус объективной реальности.
Объективность виновата в том, что она есть отпадение от ритуала, пребывает за его пределами. Все позднейшие соображения на эту тему — лишь рационализации, описания переживания, изначальный смысл которого утрачен, в поздней и неадекватной ему системе аргументов. Правда, должное — относительно более поздние рационализации такого переживания. Идея Правды, ее укорененность и неистребимость не вытекает из рациональных коннотаций последней, но коренится в переживании космизующей целостности, знаком которой и выступает должное.
Традиционная культура существует во имя сохранения и поддержания этого состояния.
Итак, если истоком должного является трансцендентное переживание перворитуала, обретающее в ходе развития особое семантическое наполнение, то сущее есть ничто иное, как сумма отпадений от данной сакральной целостности. Говоря о соотношении должного с миром реальности, надо отметить следующее: должное не отрывается зримо и явно от элементарных и очевидных законов природы. Должное правдоподобно. Русскому человеку надо верить в то, что должное принципиально выполнимо. Оно могло иметь место в сакральном прошлом и (или) настанет в эсхатологическом будущем. А поэтому, российское должное всегда лежит в области абстрактно возможного. Традиционное сознание верифицирует должное по схеме — «это могло быть», «так может быть». И все контраргументы разбиваются об аппеляцию к абстрактной возможности последнего. Сила российского должного, или соблазн в нем заключенный, состоит в том, что оно представляется внешне правдоподобным. Его сущностная невыполнимость «запрятана» вглубь и закрыта для сознания страстно привязанного к должному.
