существовать в других формах. Да и мы сами: нет ли у нас и теперь потребности сочинить рассказ о западном научном знании, чтобы уточнить его статус?
С самого начала языковых игр новая игра сталкивалась с проблемой легитимации: пример, Платон. Здесь не место толковать отрывки из «Диалогов», где прагматика науки устанавливается явным образом как тема или скрытым – как предпосылка. Диалог как игра со своими специфическими требованиями резюмирует эту прагматику, включая в себя две функции: исследования и преподавания. Тут обнаруживаются некоторые правила, приведенные нами выше: аргументация в целях одного только консенсуса, единственность референта как гарантия возможности добиться согласия, паритета между партнерами и даже непрямое признание в том, что речь идет об игре, а не о судьбе, потому что из нее оказываются исключенными все те, кто – по слабости или из грубости – не принимает ее правил.
Лиотар любил возвращаться к понятию постмодерна в своих многочисленных эссе. Он критиковал многие заявления «универсализма» Просвещения, а несколько его работ специально направлены на то, чтобы подорвать те фундаментальные принципы, на которых зиждутся эти многообещающие теории.
В 1998 году, как раз при подготовке конференции по постмодерну,
Лиотар скончался от быстро прогрессировавшей лейкемии.
Погребен на кладбище Пер-Лашез в Париже.
Вместе с тем, вопрос о легитимации самой игры, принимая во внимание ее научную природу, также должен стать частью вопросов, задаваемых в диалоге. Известный пример этому (тем более важный, что объединяет сразу этот вопрос с вопросом о социо-политическом авторитете) дается в VI и VII книгах «Государства» Платона. Следовательно, мы знаем, что ответ взят, по меньшей мере отчасти, из рассказа: аллегория пещеры, рассказывающая, почему и как люди хотят слушать рассказы и не признают знание. Это последнее оказывается к тому же основанным на рассказе ее мученика.
Больше того, усилие легитимации складывает оружие перед наррацией: это видно уже в самой форме «Диалогов», которую им придал Платон; каждый из них облечен в форму рассказа о научной дискуссии. Неважно, что история спора здесь скорее показана, чем изложена, инсценирована, чем поведана, что она содержит больше трагического, чем эпического. Остается фактом, что платоновская речь, восхваляющая науку, ненаучна, и это тем более верно, что ей удается достичь легитимации науки. Научное знание не может узнать и продемонстрировать свою истинность, если не будет прибегать к другому знанию-рассказу, являющемуся для него незнанием; за отсутствием оного, оно обязано искать основания в самом себе и скатываться таким образом к тому, что осуждает: предвосхищению основания, предрассудку. Но не скатывается ли оно точно также, позволяя себе рассказ?
Здесь не место отслеживать этот возврат нарративного в научное знание, через легитимирующие речи этого последнего, которыми, хотя бы отчасти, являются философии античности, средневековья и классического периода. Это ее постоянная мука. Изложенная таким образом мысль, как, например, у Декарта, не может доказать легитимность науки иначе, как через историю духа по Валери или с помощью такого рода романа воспитания, каким является «Рассуждение о методе». Аристотель, несомненно, один из самых современных мыслителей, когда отделяет описание правил, которым должны подчиняться высказывания, считающиеся научными («Органон»), от исследования их легитимности в рассуждении о Бытии («Метафизика»). А также, когда внушает, что научный язык, включая его претензию на указание бытия референта, представляет собой только аргументацию и доказательства, т. е. диалектику.
Вместе с современной наукой в проблематике легитимации появились две новых составляющих. Прежде всего, чтобы ответить на вопрос «как доказать доказательство?» или, в более общем виде, «кто определяет условия истинности?», нужно отойти от метафизического поиска первого свидетельства или трансцендентной власти, и признать, что условия истинности, т. е. правила игры в науке, являются имманентными этой игре и не могут быть установлены иначе, как в споре, который должен быть сам по себе научным, и что не существует иного доказательства верности правил, кроме того, что они сформированы на основе консенсуса экспертов.
Общая предрасположенность современности к определению условий какого-либо дискурса в дискурсе об этих условиях сочетается с восстановлением достоинства нарративных (народных) культур уже в период Возрождения гуманизма и, но по-разному, во времена Просвещения, Sturm und Drang, немецкой идеалистической философии, французской исторической школы. Наррация перестает быть нелепой ошибкой легитимации. Этот открытый призыв к рассказу в проблематике знания сопровождается и стимулируется призывом буржуазии освободиться от традиционных авторитетов. Знание в форме рассказов возвращается на Запад, чтобы разрешить проблему легитимации новых авторитетов. Конечно же, в нарративной проблематике этот вопрос ждет ответа в виде имени героя: кто имеет право решать за общество? каков он, этот субъект, чьи предписания являются нормами для тех, кого они подчиняют?
Такая манера исследования социо-политической легитимации сочетается с новой научной установкой: имя героя – народ, – знак легитимности его консенсуса, способ нормативной регуляции обсуждения. Из этого неизбежно вытекает идея прогресса: он представляет собой ничто иное как движение, в котором якобы аккумулируется знание, но это движение распространяется на новый социо-политический субъект. Народ спорит сам с собой о том, что справедливо, а что нет, точно так же, как сообщество ученых о том, что истинно, а что ложно. Первый накапливает гражданские законы также, как второе – научные; первый совершенствует правила своего консенсуса через посредство конституционных положений так же, как второе пересматривает их в свете своих знаний, производя при этом новые «парадигмы».
Можно видеть, что этот «народ» совершенно не похож на тот, что встречается в традиционном нарративном знании, которое, как мы уже говорили, не требует никакого учреждающего обсуждения, никакой кумулятивной прогрессии, никакой претензии на всеобщность – это все операторы научного знания. Не приходится поэтому удивляться, что представители новой легитимации через посредство «народа» являются к тому же активными разрушителями традиционных народных знаний, отныне воспринимающихся как позиция меньшинства или потенциального сепаратизма, осужденная пребывать в обскурантизме.
Мы также понимаем, что реальное существование такого весьма абстрактного субъекта (поскольку он смоделирован по образцу одинокого познающего субъекта, т. е. получателя-отправителя денотативного высказывания, имеющего значение истины, и исключении других языковых игр) привязано к институтам, разрешающим обсуждать и определять, и охватывающим все государство или часть его. Вопрос о государстве оказывается, таким образом, тесно переплетенным с вопросом о научном знании.
Кроме того, мы видим, что это переплетение не может быть простым. Хотя бы потому, что «народ», каким является нация или даже человечество, не довольствуется – особенно, его политические институты, – знанием: он устанавливает законы, иначе говоря, формулирует предписания, имеющие значение норм. Он, следовательно, осуществляет свою компетенцию не только в сфере денотативных, раскрывающих истину высказываний, но также и прескриптивных, претендующих на справедливость. В
