и в особенности тем упражнениям, которые всего более увеличивают его силу, его подвижность, его свойства красивого здорового животного, внушающего страх и готового встретить лицом к лицу все опасности жизни.
Вспоминаю по этому поводу, что, говоря недавно о шпаге, увлеченный своим предметом, я оказался несправедливым по отношению к единственному оружию, которым нас снабдила сама природа: к кулаку. Хочу исправить эту несправедливость.
Шпага и кулак дополняют друг друга и могут, если это выражение достаточно изящно, образовать согласную супружескую пару. Но шпага всегда была и должна быть оружием исключительным, своего рода ultima et sacra ratio. К ней следует прибегать, лишь соблюдая торжественные предосторожности и целый церемониал, подобный тому, каким мы окружаем судебный процесс, могущий завершиться смертным приговором.
Кулак, наоборот, является оружием каждого дня, оружием человеческим по преимуществу, единственным, которое органически приспособлено к чувствительности, к силе сопротивления, к наступательным и оборонительным свойствам нашего тела.
В самом деле, если хорошо присмотреться, мы должны без всякого тщеславия причислить себя к существам наименее защищенным от природы, наиболее голым, хрупким, рыхлым и мягким во всем творении. Сравним себя, например, с насекомыми, столь грозно вооруженными для нападения и одетыми в такие фантастические брони. Взгляните среди прочих на муравья, на которого вы можете взвалить тяжесть, в десять или в двадцать тысяч раз большую его собственного веса, нисколько его этим не обеспокоив. Взгляните на хруща, наименее сильного из всех жесткокрылых, и взвесьте тяжесть, которую он может нести на себе без того, чтобы лопнули кольца на его животе или погнулся щит его надкрылий. Что же касается силы сопротивления жука-карапузика, то она, можно сказать, почти беспредельна. В сравнении с ними мы, как и большинство млекопитающих, являемся существами не отвердевшими, еще студенистыми и как бы недалеко ушедшими от первобытной протоплазмы. Единственно наш скелет, являющийся как бы эскизом нашей окончательной формы, обладает некоторой силой сопротивления. Но как жалок этот скелет, созданный как будто ребенком!
Взгляните на наш спинной хребет, основу всей системы, на котором позвонки, плохо вделанные один в другой, держатся как бы чудом. А наша грудная клетка, этот ряд перекладин, которых опасно коснуться пальцем! И вот против этой мягкой и нелепой машины, кажущейся неудачным опытом природы, против этого жалкого организма, откуда жизнь стремится вырваться изо всех пор, мы придумали оружия, которые способны были бы превратить нас в ничто, обладай мы даже баснословной броней чудесной силы и неправдоподобной живучестью наиболее крепких насекомых. В этом, надо сознаться, есть какая-то любопытная, сбивающая с толка аберрация, какое-то свойственное человеческому роду первоначальное безумие, которое не только не уменьшается, но растет с каждым днем. Чтобы присоединиться к естественной логике, которой следуют все другие живые существа, если мы вправе пользоваться необыкновенным оружием в борьбе с необыкновенными врагами, то промеж себя, промеж людей мы должны были бы употреблять лишь те средства нападения и защиты, которыми нас снабжает наше собственное тело. Среди человечества, которое пожелало бы жить, строго сообразуясь с очевидными намерениями природы, всем нашим нуждам защиты, справедливости и мщения удовлетворял бы один кулак, который для человека то же, что рог для быка, что когти и зубы для льва. Под опасением совершить неискупное преступление против основных законов вида, раса, более мудрая, чем наша, запретила бы всякий другой род войны. В течение нескольких поколений удалось бы таким образом внедрить и укрепить священное уважение к человеческой жизни. И к какому быстрому подбору, в строгой сообразности с волей природы, привела бы интенсивная практика кулачного боя, в котором сосредоточивались бы все надежды военной славы! А подбор, в сущности, является единственно реально-важным предметом наших забот. Это первая, самая великая и самая вечная из наших обязанностей по отношению к виду.
В ожидании этого времени изучение бокса может дать нам великолепный урок скромности и бросает довольно тревожный свет на измельчание некоторых из наших наиболее драгоценных инстинктов. Мы тотчас замечаем, что во всем, что касается употребления наших членов, подвижности, ловкости, мускульной мощи, болевой выносливости, мы спустились до последнего ряда млекопитающих или бесхвостых гадов. С этой точки зрения в верно установленной иерархии мы имели бы право на скромное место между лягушкой и бараном. Лошадиное копыто, равно как бычий рог или собачий зуб, является в своем употреблении механически и анатомически безупречным. Никакими мудрыми упражнениями нельзя было бы улучшить инстинктивное употребление этих естественных оружий. Но мы, «человекообразные», наиболее гордые из приматов, мы не умеем пользоваться своим кулаком. Мы даже не знаем, каково, в сущности, орудие нашего вида. Раньше, чем учитель тщательно и методически не разъяснит нам, мы совершенно не знаем, как пустить в дело и сосредоточить в нашей руке сравнительно огромную силу, находящуюся в нашем плече и тазе. Взгляните на двух извозчиков или двух крестьян, которые пустили в ход кулаки: нет зрелища более жалкого. После обильного и мешающего делу обмена ругательствами и угрозами они хватают друг друга за горло и за чуб, лягаются ногами, коленями, наудачу кусают друг друга, царапают, барахтаются среди неподвижной ярости, боятся отпустить друг друга, и если одному из них удастся высвободить руку, он вслепую и большею частью на воздух наносит ею маленькие, поспешные, короткие, бессмысленные удары, и борьба никогда бы не закончилась, если бы из того или другого кармана внезапно, почти самопроизвольно, вызванный позором нелепого зрелища, не выскочил вероломный нож.
С другой стороны, посмотрите на двух боксеров. Ни бесполезных слов, ни ощупываний, ни гнева. Спокойствие двух уверенных воль, знающих, что надо делать. Атлетическая поза обороны, одна из самых прекрасных в мужественном теле, логически выдвигает на вид все мускулы организма. С головы до ног ни одной частицы силы, которая могла бы пропасть даром. Каждая из них имеет своим полюсом тот или другой из двух массивных кулаков, насыщенных энергией. И какая благородная простота в нападении! Три удара – не более! – плод векового опыта, – математически исчерпывают тысячи бесполезных возможностей, на которые пускаются профаны. Три синтетических, несокрушимых, стоящих выше всякого совершенствования удара. Как только один из них открыто упал на противника, борьба закончена, к полному удовлетворению победителя, торжество которого так несомненно, что у него нет никакого желания злоупотреблять своей победой, и без опасного урона для побежденного, лишь сведенного к бессилию и впавшего на некоторое время в бессознательное состояние, пока испарится всякое чувство вражды. Через несколько времени этот побежденный подымется, не потерпев значительного ущерба, ибо сила сопротивления его костей и органов строго и естественно соразмерена с силой человеческого оружия, которое его ударило и повалило
