моральная максима нового гуманизма столь же логически беспомощна. Стало быть, у сторонников экзистенциальной подлинности (и, соответственно, противников социохимер) остается шанс.
Шанс в том, что свод этики сегодня в принципе открыт для новых предложений: это поле, на котором можно сражаться, и ставки очень велики. С одной стороны, новейшие моральные принципы установлены, так сказать, на ровном месте: они равно безумны и для христианских святых, и для Канта, и для Маркса. С другой стороны, они обладают беспрецедентной действенностью, что отчасти объясняется как раз разрушенностью человеческой природы, последнего по счету естества. Сегодня, как некогда прежде, человек напоминает абстрактную схему, обладающую, тем не менее, телом.
Обезумевшим элитам фаустовской цивилизации рано праздновать окончательный успех. Дело в том, что поскольку сфера эстетического, можно сказать, выжжена дотла, от художника следует ожидать конкурентного синтеза этических систем – и такой синтез, в сущности, уже идет.
Его можно охарактеризовать как новое Возрождение, поскольку главной надеждой тут является как раз история. Очистка исторических пластов и, так сказать, реставрация нравственных артефактов при активном содействии искусства – таков способ заполнить свободные валентности и вытеснить наиболее агрессивные и безумные социохимеры. В конце концов не исчерпали себя еще и те ценности, которые не купить за деньги, даже за новейшие, совершенно прозрачные в своем происхождении и распределении деньги.
Вспоминаются куплеты времен борьбы с самодержавием:
Царь испугался, издал манифест:
«Мертвым – свобода! Живых – под арест!»
Причина этого неожиданного воспоминания, однако, в том, что свободу мертвых, на которую вроде бы не покушалось даже самодержавие, сегодня на наших глазах сплошь и рядом ограничивают. Более того, как бы это ни казалось невероятным, мало-помалу восстанавливается и табу покойников.
Человеческая история и сама человеческая социальность базируются на интенсивной коммуникации между живыми и мертвыми: от следования заветам предков до чтения классиков – сама полнота человеческого присутствия реализуется именно в этой коммуникации. Она-то в общей логике редукции и денатурации подвергается суровым репрессиям по всему фронту.
Мертвые суть носители лишнего и опасного знания, общаясь с ними, можно, чего доброго, раздобыть шифр для подключения трансперсональных матриц и в любом случае загрузить опасные обременения вроде «исторической миссии», чести, разного рода трансцендентных задач, способных поколебать, а то и разорвать плоский континуум. Кроме того, мертвые ничего не говорят о современной нравственности, и это еще в лучшем случае, ибо из их посланий видно, что они считают ее позором, малодушием, грехом или пошлостью – и как же их после этого ни забанить?
И вот по всему фронту социальной инженерии мы видим развернутую кампанию репрессий против мертвых. В научных публикациях, в квотах цитирования решительно вычеркиваются слишком давние и «устаревшие» ссылки; эта практика добралась наконец и до философских вкладов. В классическом наследии идет массовая зачистка неполиткорректных вкраплений: проявлений расизма, сексизма, патриотизма-империализма, уже разворачивается атака и на бесстыдную гетеросексуальность, в которой сплошь и рядом повинны наши невежественные предки, теперь, увы, мертвые. Те же процессы, разумеется, идут и в кино. Что уж говорить о буквальном разрушении памятников как привилегированных мест для коммуникации с избранными мертвыми…
Но если умершие подвергаются цензуре и изъятию из нового социального проекта самозваных цивилизаторов, то чем это, собственно, оборачивается для живых?
Тут обесточивается один из самых важных каналов трансляции человеческого в человеке, как раз то, чем человеческое существо отличалось от прочих особей: поддержание связи с предками и вообще с умершими.
А живых перемещают в герметичные батискафы, где им предстоит дышать отфильтрованным воздухом, – кажется, они этому почти научились и не испытывают одышки. По каналу коммуникации должны циркулировать отфильтрованные речи и исправленные сообщения: на наших глазах разворачивается беспрецедентная люстрация почты мертвых. У каждого из них найдется что подкорректировать, от приверженности к трансцендентным настройкам, таким, например, как слава, доблесть, отечество, империя, до разнузданной гетеросексуальности, которую эти тогдашние варвары даже не собирались скрывать…
Стремительно трансформируется понятие непристойности: кажется, что с той непристойностью, с которой имел дело прошлый век, у сегодняшней не осталось ничего общего; пожалуй что, образцом непристойной литературы сейчас выглядит «Общее дело» Николая Федорова – и действительно, когда повсюду избавляются от следов присутствия покойников, когда убирают их послания со всех видных мест, этот бесстыжий требует вернуть всех живших назад!
Но зато те немногие, кто еще близко к сердцу принимает его заветы, начинают осознавать важнейшую, быть может, составляющую этого зова. Дело отнюдь не только в глубинной жалости и скорби, дело (воистину общее дело, объявленное как общая тревога) в том, что срочно нужна их помощь. Нужна буквально во всем: в легитимации трансцендентных настроек и чувственных расширений, в удержании всей панорамы контактного проживания, в противодействии сдавливающему схематизму социальной инженерии.
Скоро к ним придется обращаться с сигналом SOS – как это уже проявлялось в жестоком пандемическом эксперименте, в обнаружении и задействовании экстренной линии связи по имени «изоизоляция». Тогда был востребован спонтанно, по зову души, опыт старых мастеров, именно эти послания от уже умерших выполняли роль светлячков живой жизни. Это массовое копирование полотен в виде их «инсценировок» среди прочего продемонстрировало, чего на самом деле стоят «живые», выяснилось, что за наигранным эпатажем актуального искусства скрывается в действительности его санитарно-гигиеническая функция, то есть зачистка всех далеких подключений и излишней сентиментальности по отношению к прежде жившим.
Ситуация с карантином прояснила и дезавуировала довольно хитрый и, разумеется, нечестный прием. Идеологи «игры в скакалочку», аниматоры нового общества, те же актуальные художники, как бы говорят упорным сторонникам исторического измерения: «Да что вы все цепляетесь за прошлое? Там покойники, призраки, тени – оглянитесь лучше вокруг, тут жизнь, живите ею! Выберите что-нибудь актуальное, протестное, животрепещущее». И когда загипнотизированные новой моралью, одураченные обыватели оглянулись, они не увидели ничего: в иллюминаторах были видны лишь тени в масках и, кажется, в саванах. Как раз те, которые так долго притворялись живыми и бодренькими…
Ну и как же воззвание Иисуса, когда-то так решительно поддержанное Ницше: «Я есть Бог живых, а не мертвых». В этом послании содержалась истина: бога интересуют тела и души, а не тени и проекции, его интересуют те, кто холоден или горяч, кто способен жить и не избегает страданий, Ницше прекрасно разобрал это с помощью Заратустры. Но он кое-чего не учел, не разобрался до конца в повадках мертвых и их хитростях. Не учел того, что помимо покойников, есть еще один класс существ – беспокойники, и у них с упоминавшимися великими мертвыми непримиримая вражда. Тут, пожалуй, глубже
