— Я свободна, Генрих….
Я слышу тот же низкий голос, мелодию слов и с трудом понимаю, что говорит смеющаяся и плачущая женщина.
— Я не любила Ретля, Г енрих, но вы поступили жестоко с ним… Я знаю, что вы не любили меня, что вам нужны были отвратительные бумаги, что вы бросили меня судейским чиновникам, сыщикам и бежали из Вены, что вся ваша жизнь…
— Зитта… — я заглушаю ее слова. — Зитта… — все это правда, но вы не должны меня упрекать… Зитта, вы не правы в одиом. Я любил вас… Я любил, и вы это знаете… Если бы этого не было, вы не искали бы и не нашли бы меня…
На секунду она умолкает, потом продолжает, горько жалуясь:
— Суд… Ретль покончил с собой. Мои портреты во всех уличных газетах. Меня судят, но я же не знала, чего они хотели от меня. Судьи хотят погубить меня, но слишком ясна истина. Я оправдана. В глухой деревушке, в Венгрии, год я прячусь от людей. Через два года я встречаю старого сноба, польского князя Радомирского. Он преследует меня, он любит меня, он женится на мне. Миллионы, дворцы, драгоценности и двадцать лет жизни с полутрупом. И всюду вы… Иногда я узнаю вас под маской. Я узнаю вас по вашей дерзости, по тем модам, которые вы вводите, по тому следу крови, вина и золота, который тянется за вами… Старик умирает. Я снова нахожу вас в Варшаве. Я посылаю вам письмо, я тайком вижу вас, я жду дня, когда кончатся формальности, первый месяц траура. И теперь…
Она откинула вуаль. Серебряные седые волосы, желтый профиль слоновой кости, и только те же глаза в темных впадинах.
Двадцать четыре и двадцать два. Сорок шесть лет.
— Генрих, у вас будут миллионы, у вас будет спокойная мудрая старость, у вас будет семья. Слушайте, слушайте, Генрих…
Она встает. Ее руки сжимают мои плечи… Она дрожит от волнения и радости.
— У нас есть сын. Это ваш сын, Генрих. Ему двадцать два года. Но для меня это все тот же мальчик, которого я прятала в венгерской деревне. Как я сохраняла эту тайну от старого князя, от его близких, от всего мира!.. Я дала ему чужое имя, он ничего не знал обо мне. За всю его жизнь он видел меня четыре раза. Вы увидите его, Генрих, и теперь мы, трое, не расстанемся… Он здесь, Генрих… Он здесь…
Я чувствую каждый удар сердца. Жилы мои наливаются как бы оловом. Я холодею от еще непонятного предчувствия… И дальше глухо звучат слова:
— Он здесь… он приехал сюда по моему письму… Может быть, вы видели его. Его имя Стибор Бони.
Несколько секунд я в оцепенении. Наконец, я говорю нужные слова.
— Зитта… Он в часовне на кладбище… Ваше место там…
Я закрываю глаза. Стон и шелест платья.
Не помню, что происходит дальше, но я прихожу в себя от влажной вечерней росы и холода. Беседка в плюще. Ночь.
Из освещенных окон отеля слышна музыка.
Люди в серебряных цилиндрах и ливреях, обшитых серебром, опустили в продолговатую глиняную яму цинковый гроб. В экипаже княгини Радомирской, бывшей фрау Ретль, я вернулся в отель. С почтительно-сочувственным видом я слушал ее. Она плакала над кольцом с изумрудом, над кольцом, которое я отдал ей. Как странно связал нас троих золотой кружок с зеленым камнем. Я наклонился над ее рукой…
— Не уходите…
— Зитта!..
Она удерживала меня жалкими вздрагивающими руками. Она угадала, что я ухожу навсегда.
— Не оставляйте меня…
— Я иду своим путем, Зитта… Я не смею идти с вами.
Запрокинув голову, она посмотрела на меня сухими пронизывающими глазами.
Я не ответил на безмолвный вопрос, И тогда, еще раз взглянув на изумруд, на меня, она вдруг задрожала и закрыла лицо руками.
Цепь быстрых мыслей.
Наш сын — я — кольцо — катастрофа… «След вина, золота и крови, который тянется…»
Мне кажется, что она поняла все.
— Это сделали вы!..
Может быть, она не сказала этих слов, но они явственно прозвучали в моих ушах. Я вышел.
Я вошел в комнату Аминты и дважды повернул ключ в замке.
Она сидит в той же соблазняющей неподвижности. Трудно себе представить, что живое существо может сохранить такую страшную и грешную неподвижность.
— Вы едете со мной, Аминта?
Она не отвечает, но вместе с тем ясно, что я не встречу сопротивления.
Она смотрит в мою сторону, и теперь, более чем когда-нибудь, я вижу сходство этого лица с тем, которое я видел в логове доктора С… двадцать два года назад. Сколько лиц, сколько расширенных в страстном исступлении глаз, губы многих и многих, лукавые, грешные, строгие и злые рты, по то, что я увидел в полубреду, то, что я не мог разгадать двадцать один год назад, в Москве, отныне и навеки со мной. Я бросаюсь к ее коленям. Я охватываю их цепкими дрожащими руками. Это живое, трепещущее тело, я ощущаю его через тонкий, согретый этим телом шелк. Разве для этого не стоило сделать то, что я сделал три дня назад?
Она не сопротивляется, она смотрит на меня продолговатыми, удивленными глазами, глазами мифа, который все видел и все понял, который видел века…
Я, старый безумец, прошедший тысячи грешных и страшных дней, я, не знающий страха и презирающий смерть даже на склоне лет, я — убийца моего сына…
И я дрожу в ужасе, трепещу в предчувствии тайны. Я не смею коснуться ее, как касался тысячи женщин, не смею прикоснуться к той, для которой я опять и опять обагрил кровью свои руки. Она не плачет, не сопротивляется, не грозит, не проклинает… Она смотрит своими удивленными, ужасающими глазами. Это тайна, и я, продавец тайн, боюсь ее.
Наконец, я прикасаюсь к ней, и теперь ясно, что эти цепкие пальцы не выпустят ее. Она с бесстыдным равнодушием поднимает руки кверху и поправляет волосы. Падает к плечу широкий прозрачный рукав, и я вижу тонкий металлический кружок у кисти — браслет из невиданного металла, который я вижу во второй раз. Я поднимаю ее на руки. Она опускает голову и снова глядит на меня. В огромном алькове, где недавно она была с другим, я опускаю ее на подушки и жду. Она протягивает ко мне руки. Я беру ее руку выше локтя и притягиваю к себе в предчувствии долго желанных губ.
Мои пальцы скользят. Они касаются холодного металла — металлического кружка браслета на ее руке. Я уже перестаю думать. И резко притягиваю ее к себе. Холодный металлический кружок скользит вниз вдоль локтя, вдоль кисти и остается у меня в руке. И опять, как тогда, колющий, опрокидывающий меня навзничь толчок, лиловая молния… Руки мои охватывают пустоту. Аминтайос нет.
В первую секунду мне кажется, что я помешался. Я закрываю на мгновение глаза и снова открываю их. Я царапаю себе руки и чувствую боль. Я поднимаюсь, зажигаю все электрические лампы в комнате. Но я один, один в этой большой комнате отеля, которую я запер на ключ. Это не галлюцинация. Это не бред. Это — цепь тайн, первое звено которой — Москва, коптский язык, сумасшедший врач и незабываемое лицо женщины, а последнее — металлический кружок, браслет Аминты, который остался у меня в руке и который я держу и ощущаю.
Я подношу его к глазам и рассматриваю у лампы. Внутри кружка на сгибе слово, написанное русскими буквами, и цифры:
«Касимов. 1921».
1…»Белый орел». От меня требуют убийства. Человек, в которого я должен стрелять, к 6 часам вечера прибывает на Северный вокзал. У меня в руках его портрет. Человек с седой остроконечной бородкой и внимательным взглядом. Это народный комиссар республики Советов. Они хотят его смерти, но боятся, что капли его крови забрызгают портфели их министров. Поэтому я, которому нечего терять, у которого нет родины, должен совершить убийство. Неужели же человек с девятью фамилиями и таким прошлым годится только в наемные убийцы?.. Они думают, что человек, обреченный на смерть «Белым орлом», захочет этим выстрелом купить себе жизнь… Простая до глупости игра. Если я после выстрела доживу до процесса, то кто поверит трижды шпиону, что он куплен тайной монархической лигой? Если же я убегу, то всегда можно пристрелить лишнего свидетеля «Белого орла».
Я выслушал человека в круглых очках и с жемчугом в галстухе, небрежно играющего тростью. Толстый Гермес тайной лиги… Он силился быть серьезным и достойным важной миссии. Я встал, прошелся по комнате и остановился против него.
— Не знаю, как я бы принял ваше предложение раньше, но сейчас я должен отказаться.
Он уронил шляпу на пол, я любезно поднял ее.
— Видите ли, я заинтересован одной дамой; у меня нет времени заниматься глупыми уголовными романами…
Затем, не желая утруждать себя больше, я вы швырнул его за шиворот вместе с тростью, круглыми очками и шляпой.
Черт с ними, пусть убивают…
Аминта…
Аминта… Десятый день я ищу ее следов… Я не верю в это неестественное исчезновение. Может быть, это гипноз. Уловка гипнотизерши, оставившей воспоминание — металлический кружок. На мое счастье, она не проходит бесследно даже в тысячной толпе. Я узнаю, что одной даме, приехавшей из Швейцарии, предложили контракт в «Ге-лиос-фильм». Директор увидел ее в ресторан-вагоне, сфотографировал ее и предложил ей контракт на пять лет.
