«Белый орел» молчит. Это хорошо. Пока я не в состоянии заниматься делами.
Несомненно, я не нужен Аминте. Но также ей не нужен Стибор Бони. Все дело в том, чтобы устранить его. Добровольно он не уйдет. Когда я уяснил себе положение, я обдумал план, который постепенно привожу в исполнение. Он подозрительно поглядывает на меня. Доверия нет. Он избегает оставлять Аминту одну. Они стали реже спускаться вниз, в общий зал.
Я отпустил шофера и почти весь день провел в гараже, осматривая и разбирая машину. Выйдя из гаража, я похвалил машину старому спортсмену — хозяину отеля. Он недоволен. Это скорее гоночный автомобиль, а не удобный экипаж для прогулок. Он вообще против новых серий. Его фаворит — двадцатичетырехсильный «Заурер-лимузин». Стибор Бони слушал нас и не принимал участия в разговоре. Я предложил ему прогулку в Ко, которую мы отложили три дня назад. Может быть, он не решается оставить мадам? Она себя дурно чувствует… Не так ли? Он ничего не сказал о мадам и согласился ехать.
Я думаю, что у него есть желание откровенно поговорить со мной. Пока он переодевался, я пробовал машину на набережной в присутствии двух-трех молодых людей из отеля. Все моя упражнения должны были доказать им некоторую неисправность машины, виляние колес. Он вышел из отеля, оглядываясь на балкон, где в плюще белела строй-лан тень Аминты. Я чувствовал на себе ее взгляд, но не обернулся. Он сел рядом со мной, и это снова меня убедило в том, что он желает говорить о вчерашнем. С полагающейся скоростью мы проехали по набережной и выехали вверх по великолепным зигзагам шоссе. Озеро опускалось вниз. Берег развернулся весь в зелени и улицах белых вилл. Горы выступали, как на рельефной карте, и в желтых косых лучах солнца я видел лицо Аминты…
У горной церкви на крутом повороте он хотел заговорить со мной, но раздумал. В Глионе мы остановились, и я снова занялся машиной. Он стоял, заложив руки в карманы, красивый, стройный, с рассеянным видом. Машина работала великолепно. Но и здесь я слегка опорочил ее перед двумя туристами и гарсоном из кафе. Неисправность рулевого колеса. Когда я так говорил о ней, я испытывал нечто вроде жалости к существу, которому я приготовил скверную судьбу.
В Ко мы гуляли по селению, состоящему из одного большого и нескольких малых отелей. Здесь было прохладно, голоса звучали глухо. Высота — две тысячи метров. От скошенной альпийской травы, вероятно, кружилась голова. Но я мало замечал то, что происходило вокруг. Мы завтракали в отеле, пили крепкий коньяк, и я заметил, что он несколько рассеян. Поэтому он выпил больше, чем я. Внезапно спросил меня:
— Вы знаете «Фауста»?..
Я думал, что он спрашивает об опере. Но он говорил о «Фаусте» Гете.
Он заговорил о второй части «Фауста», о Елене Прекрасной!..
Аминта… Такой я представлял себе Елену…
Он замолчал, но, когда мы уходили, спросил:
— А что вы думаете о Гомункулусе?…
Я не ожидал вопроса и промолчал.
Близость с Наядой Сучковой научила меня отделываться общими фразами в том случае, когда говорили о предметах, в которых я нетверд.
В автомобиле он снова сел рядом со мной.
Когда мы тронулись, я выключил мотор. Машина катилась вниз по инерции. Как короткая толстая гусеница, медленно сползал вниз фуникулер. Сначала мы очень быстро ехали тенистой, сбегающей вниз аллеей. Он насвистывал сквозь зубы, согретый солнцем и вином, или бормотал про себя. Мне кажется, я расслышал:
— Гомункулус… Аминта… Аминтайос…
Упоминание имени этой женщины в сочетании с дурацким зародышем в банке удивило меня.
Зеленый занавес деревьев и кустов пропал из глаз. Внезапно открылось озеро. На полдороге от Ко в Глион — крутой зигзаг, который я хорошо запомнил, который выбрал на всякий случай два дня назад. Я включил мотор. Мы ехали несколько быстро; хотя мне показалось, что он забеспокоился, но он был слишком горд и самонадеян, чтобы сказать мне. Между тем я привстал, не выпуская из руки рулевого колеса, и смотрел вперед, точно разглядывая гладкий, как скатерть, путь. Мы мчались с большой быстротой. Он продолжал свистеть, но искоса следил за тем, что я делаю.
Пространство летит навстречу с увеличивающейся быстротой. Конец спуска. Сейчас поворот. Я внезапно выпускаю руль, отпускаю педаль и выбрасываюсь на землю. Земля больно ударяет меня в плечо и грудь. Надо мной — удаляющийся грохот включенного мотора, удар колес о проволочную ограду и сдавленный жалкий крик. Я поднимаю голову от земли. Автомобиля нет. В пыли — две параллельных полосы от шин. Они обрываются у порванной проволочной ограды. Автомобиль на пятьсот метров ниже, разбитый вдребезги вместе с изуродованным трупом единственного пассажира.
Дальше меня подбирают на дороге окровавленного и почти теряющего сознание. Аминта!..
Из газеты «Трибюн де Женев»
АВТОМОБИЛЬНАЯ КАТАСТРОФА В МОНТРЕ. Сообщаются подробности об автомобильной катастрофе 18 июля. Автомобиль польского спортсмена г. Казимира Стржи-гоцкого при спуске из Ко в Глион на повороте шоссе свалился с высоты в пятьсот метров. Владелец автомобиля успел выскочить на ходу и получил легкие ранения. Друг г. Стржигоцкого г. Стибор Бони, младший секретарь посольства в Эритрее, убит. При падении автомобиль разбился вдребезги. Согласно показаниям г. Стржигоцкого, вследствие разъединения рулевой тяги, он более не мог управлять машиной. Горе г. Казимира Стржигоцкого по поводу утраты друга не имеет границ.
1. Вечером, с рукой на перевязи и слегка исцарапанным виском, я вошел к Аминте. На меня была возложена печальная миссия известить ее о трагической гибели Сти-бора Бони. Я дважды постучался. Мне не ответили, и я открыл дверь. Аминта стояла у окна. Когда она повернулась ко мне, мне показалось, что еще никогда она не была такой. Она светилась страшной, чуть не сверхъестественной красотой. Я остановился на пороге, неуверенно выбирая слова.
— Мосье Бони… погиб… Но…
Она улыбалась. Улыбалась точно так, как рассказывал о ней лакей. Потом она подняла руки кверху…
Браслет. Металлический кружок над локтем.
Она ждет… Сейчас?… Нет!
Я бросаюсь к выходу.
В ее глазах насмешка. Впервые за всю мою жизнь я содрогаюсь и ощущаю страх.
2…Беспокойная скверная ночь. Убивать легко, но убивать бесцельно, для полуфантома, для призрака или кокотки, которая пугает тебя, — глупо. Днем я хотел войти к Аминте, но до трех часов дня меня тревожили репортеры и местные власти, которых интересуют подробности катастрофы. Вполне правдоподобные разъяснения. Разъединение рулевой тяги вследствие перелома так называемого ушка. Для автомобилистов — все ясно.
Несчастная случайность. Никаких подозрений.
Завтра хоронят Стибора Бони. Я просил не беспокоить Аминту до похорон. У молодого человека, оказывается, нет близких, кроме нотариуса-опекуна. Это меня устраивает как нельзя лучше. Вообще, дело сделано чисто, и я напрасно стараюсь прогнать назойливый вопрос — зачем?… Я принял на себя все расходы. Похороны будут обставлены весьма прилично. Бедный юноша…
3…В четыре часа дня меня попросили в салон. Я вхожу и у порога встречаюсь лицом к лицу с дамой. Она приехала только что из Лозанны в автомобиле. Вуаль еще закрывает ее лицо. Слегка наклоняю голову.
— Мадам…
Она хватает мою руку и сжимает ее. В салоне никого нет. Дама в сильном волнении. Я с трудом усаживаю ее в кресло. Со сдавленным рыданием, в страшном волнении, она шепчет:
— Генрих, Генрих…
— Вы… Ты… — Я ищу слов. Но это волнение, эта страсть, которая все еще владеет сердцем женщины. Страсть, которую не умертвили двадцать четыре года. Я не сентиментален, но я тоже чувствую некоторое волнение.
Такая встреча здесь, в салоне отеля, — каждую минуту могут войти.
Я крепко сжимаю ее руки. Мы выходим через открытую дверь в сад и медленно идем к беседке, спрятанной в плюще и шиповнике. На зеленой садовой скамейке она тихо плачет, прижимая вуаль к глазам. Как в кинематографе, лучи заката, отсвечивающие изумрудной зеленью, падают на нас. Все еще стройное, как будто юное, тело. Все еще нежные мягкие руки. Лицо еще скрыто под золотистой вуалью, но я верю, что это те же черные глаза и опаловая кожа, и золотые волосы. И мне уже кажется, что нет двадцати четырех лет, нет моей седины и скверных морщин. Это Шенбрунн, парк в Шенбрунне, куда мы уехали тайком из Вены, пока полковник Ретль был на маневрах.
И в тридцати минутах отсюда нет часовни, цинкового гроба и изуродованного трупа моей жертвы.
Я сижу рядом с плачущей женщиной и не выпускаю ее руки. Как будто только эта рука связывает меня с моей безумной молодостью, пусть безумной и преступной…
По набережной проходят люди. Звонкие голоса, сирены машин и гудки пароходов на озере. И я все еще не могу найти слов.
— Я свободна, Генрих….
