Срыв. Не скрою: я долго думал, писать или не писать об этом случае. И все же решил: писать надо. Надо для того, чтобы завтрашний день был лучше вчерашнего… Что с тобой? Кто тебя обидел? — спрашиваю дрожащую всем телом от громких рыданий ученицу Х класса Татьяну Васильеву. Но Таня, закрывая одной рукой мокрое от слез лицо, а другой разорванную на плече кофточку, отрицательно качает головой… Ты же сейчас должна быть на занятиях? Это случилось на уроке? По прежнему не говоря ни слова, девушка лишь еще ниже опустила голову. В ее вздрагивающих худеньких плечах, во всей ее сгорбленной, будто придавленной невидимым тяжелым грузом фигурке—кричащее отчаяние, обида и безысходность… Тебя били?! Таня на мгновение открыла лицо, силясь что–то сказать, но не смогла, вновь захлебнувшись рыданием. Это произошло только что? Девушка кивнула головой… Значит, на уроке… Теряясь в догадках, до конца не веря, что в нашей школе, да еще и на уроке, кто–то мог ударить девушку, надеясь на то, что, может быть, что–то не так понял, преувеличиваю, я открыл дверь класса, где училась Васильева… — Извините, что врываюсь на урок, — сказал я поднявшимся выпускникам, которые явно старались не смотреть мне в глаза, — но… И тут увидел, что на задней парте сидит, развалившись, вытянув далеко в проход ноги, Олег Сеничкин. На красном лице расплылась презрительная ухмылка. В. прищуренных глазах —вызов. — Сеничкин. Ты что, притомился? — А я плевал… на ваши речи… — растягивая слова вызывающе нагло произнес он… Взглянув на его крепкие в татуировке руки, почему–то вспомнил первый свой день в школе, тех лохматых… — Так что же все–таки здесь произошло? повернувшись к классу, мрачно спросил я. — Да здесь была одна х–храбрая… —развязно громко, победно оглядывая класс, процедил сквозь зубы Сеничкин. — Была, да схлопотала… за избыток общественной активности. Так это… ты–ы–ы.! — отказываясь понимать и верить цинизму десятиклассника, протянул я. Внутри у меня будто вскипел вихрь. Я быстро подошел к Сеничкину крепко сжав его дернувшееся навстречу плечо, резко повернулся к классу… И вы позволили… — Я с труди подбирал от захлестывающего меня гнева слова… — И вы позволили, чтобы на ваших глазах здоровый детина бил девушку?! Как это понимать?! Парни! На ваших глазах бьют человека, девушку, а вы спокойны… вы не выбросили вот этого… вон из класса, не пресекли, не прекратили это бесчестие, этот позор?! Сеничкин выскочил из–за парты. Глаза его налились кровью, в них было что–то чужое, злое, жестокое. «Коротким—снизу», — как молния ударило в мозгу. Все остальное было сделано автоматически… Когда я подошел к сидевшему на полу рядом с учительским столом Сеничкину, он негромко, но внятно произнес: «Вот теперь понятно, батя…» На меня смотрели вдруг оказавшиеся светло–синими глаза. Мне даже захотелось оглянуться, может быть, это не Сеничкин?.. В кабинет, — коротко бросил я, — там…. Таня. Это очень важно для тебя, для нее, для всех… — Я понимаю… Не надо лишнего. Я все понимаю, спасибо… батя, — подчеркнув слово «батя», сказал Олег и вышел из класса… Почувствовав внезапно наступившую усталость, я сел на свободное место за первой партой. На душе было тяжело. — Через несколько месяцев вы получите документ о среднем образовании, его не случайно называют аттестатом зрелости. — будто размышляя вслух, говорил я. — В нем отражены ваши успехи в изучении наук… К несчастью нет в ряду дисциплин одной, самой главной—как стать человеком. Видимо, это от того, что по данному предмету мы ни на минуту не прекращаем сдавать экзамены в течение всей жизни. В течение всей жизни… Все, что произошло в вашем классе, не должно повторяться. Прошу вас, сделайте самый тщательный анализ случившегося. Строго спросите с каждого действующего лица. — Я надавил на слово «каждого». — Решение прошу сообщить мне… Открыв дверь кабинета, увидел Олега и Таню. — Ну что? Разговариваете? — рассеянно спросил я. — Михаил Петрович! Я уже сказал Тане. Какие тут могут быть слова… Это теперь на всю жизнь… Тань? Михаил Петрович! Мне за себя стыдно… Я… если бы вы знали… — у Олега на глазах блеснули слезы… — Не надо, Олег… — Таня тронула его за руку. — Я же тебя простила… — Идите, вас ждут в классе… — прервал я Таню. — Олег, придешь ко мне… послезавтра, после уроков… Они вышли. Как все–таки интересно устроен человек! Она говорит ему: «Простила…» Это ведь от доброты, от неистребимого человеческого желания доброго другому. Она ему сказала: «Прощаю», но случившееся надолго войдет в ее жизнь и всякий раз отзовется болью, когда всплывет вдруг в памяти пережитое… А у Олега разве не останется незаживающей раной на сердце его поступок?.. Чем его теперь искупить? Чем сгладить боль, причинению другому? Если бы можно было человеку, как в кино, переснять неудачный кадр своей жизни, как неудачную пробу. Человек творит жизнь один раз. Ничего в ней нельзя повторить, исправить, изменить, как не изменишь, не исправишь, не вернешь твой поступок, учитель… Вы, наверное, уже приготовили мне обвинение? Не надо… Я сам, сколько бы ни прошло времени, буду винить себя за эту непростительную ошибку. Я винил себя и тогда, когда десятиклассники, зная, как я оцениваю свои действия, пришли в кабинет, чтобы сказать: «Вы поступили правильно», винил себя и тогда, когда читал спустя два года письмо старшины Сеничкина; «…Больше всего помню тот короткий, но на всю жизнь памятный урок… тогда я понял, что, если Вы пошли на то, что бы поставить себя под увольнение, не отступить, не примириться, не пойти ни на какие с моей позицией соглашения, значит, Ваша позиция сильнее моей Я тогда был готов провалиться сквозь землю от стыда, когда увидел себя со стороны Вашими глазами…» Сколько буду работать в школе, буду винить себя за то, что не сумел вызвать чувство стыда у Сеничкина другим способом, не смог по–другому выразить свое отношение к его поступку. И не дай бог, если кто–то поймет меня превратно и использует описанный из ряда вон выходящий случай как пример для оправдания своей жестокости… Но об этих нестандартных, нетипичных случаях я пишу потому, что они помогли верно увидеть отправную точку силы педагогического воздействия, а это имело огромное значение для выбора в дальнейшем наиболее эффективных путей воспитания. Много размышляя над каждым из описанных случаев, я пришел к выводу, что неожиданный положительный эффект моих педагогических провалов—в убежденности и искренности реакции на то, что считаю отвратительным в людях и их поступках. Если ты не чувствуешь гнева, а изображаешь его, то гнева нет. Если ты сам не веришь своим словам, как же поверит в них ученик? Ученику можно передать только то, чем ты сам наполнен. Педагогика не существует вне личности учителя. Пути совершенствования личности учащегося идут через совершенствование самого учителя. Утверждение: скажи мне, кто твой учитель, и я скажу, кто ты, — справедливо и правомочно, как справедливо и правомочно утверждение: скажи мне, кто ты, и я скажу, кто твой учитель. И еще я думал о том, что наше воспитание стало в основном словесным. Не отсюда ли многие наши беды? Нам сегодня крайне не хватает воспитывающей деятельности. Как известно, чтобы воспитать ответственность, есть одно средство: возложить ее на человека. Единый образ завтра. Мне хотелось, чтобы мечта о будущей школе была общей, чтобы она выросла из повседневности, став основой всей нашей жизни. Будущее рождается сегодня. Оно прорастает в каждом добром поступке, в борьбе за лучшие, более гуманные, более красивые отношения. Трудно сказать, когда мы подошли к единому видению образа будущей школы. Да и вряд ли можно зафиксировать четко день или час. И все же особую роль в оформлении мечты сыграл спор девятиклассников во время очередной генеральной уборки школы ранней весной 1975 года. Борьба за чистоту стала шагом на пути к новой школе. Это было, пожалуй, первое общее для всего коллектива дело, в котором как равные, плечом к плечу участвовали учителя и ученики, в котором начало формироваться у ребят чувство ответственности не только за себя но и за всех. Ожесточенно драя–пол, мы снова завели разговор о том, почему, несмотря, казалось бы, на все принятые меры в школе по–прежнему приходится часто делать генеральные уборки. — Надо сделать школу такой, чтобы в нее не посмели ступить грязной ногой, — прозвенел голос Зои Фроловой над потными головами сосредоточенно трущих уже выцветший от частого мытья пол девятиклассников… — Да разве с нашими можно что–нибудь сделать… —скептически вздохнул Сергей Прокофьев, слегка растягивая слова. — Можно, если всем взяться! — Ну вот, я же говорил, — пробасил Прокофьев. — Одни только разговоры. Еще ничего не сделали, а уже разногласия… — Почему? — не выдержал я. — По–моему, все говорят об одном и том же: нужна новая школа. Такая школа, чтобы в нее хотелось идти, чтобы ее любили. Хотите расскажу, какой вижу завтрашний день нашей школы? Хотим! Расскажите! — дружно, почти хором ответили ребята. — Тогда давайте поднажмем, чтобы «вырвать» время на разговор. Но и вы за эти минуты подумайте о том, какой бы вы хотели видеть школу, чтобы каждому в ней было хорошо, чтобы из школы уходить не хотелось… И вот мы расположились в классе. — Можно вопрос? — поднял руку Алымов. — Говори, Толик… — Разговор этот всерьез или так, путешествие в страну Фантазию? А то у нас времени нет, дома хозяйство ждет. — Разговор всерьез. Поэтому давайте свои предложения. Вначале робко, а затем все смелей и смелей высказывались–девятиклассники: так организовать учебу, чтобы все делать на уроках, чтобы не было домашних заданий, чтобы ученики и учителя с уважением относились друг к другу, чтобы было побольше самых разнообразных кружков, чтобы каждому нашлось любимое дело; создать свое подсобное хозяйство, мастерские, чтобы еще до окончания школы приобрести специальность; купить автобусы, катера и каждое лето путешествовать вместе по стране; организовать свой лагерь где–нибудь в лесу или на берегу моря, чтобы отдыхали в нем и октябрята, и пионеры, и комсомольцы… Ребята! Пора подводить черту. Я рад, мне повезло быть вашим директором. Вы сегодня дали очень много ценных советов. И если школа, о которой вы говорили, есть в вашем сердце, она обязательно будет. Но хочу спросить у вас: готовы ли вы к борьбе за такую школу, не отступите ли перед первыми испытаниями? Не отступим! — разом выдохнул девятый.
