Илья Эренбург — Михаилу Кольцову:
«Дорогой Михаил Ефимович, только что приехал из Лондона и в дополнение к предыдущему письму хочу написать Вам следующее: пленум был отвратительно приготовлен. <…> У нас в Англии нет базы. <…> Это объясняется политическим положением в Англии, и здесь ничего не поделаешь. С другой стороны — они чистоплюи, т. е. отказываются состоять в организации, если в нее войдут журналисты или писатели нечистые, т. е. те, у которых дурной стиль и высокие тиражи. <…> Все же я со многими людьми беседовал и пришел к выводу, что, в отличие от других стран, в Англии нам надо опереться почти исключительно на литературную молодежь и на полуписателей-полужурналистов.
Все надо начинать сызнова. Выступление Уэллса провело демаркационную линию и дало возможность объединить всех, которые действительно хотят с нами работать. Ребекку Вест в итоге мы усмирили (Уэст говорила о „еврейском вопросе“. — М. Ч.), причем я даже наговорил ей публично комплиментов, но полагаться на нее не следует. Выходка Уэллса была строго продуманной, и, по-моему, она связана с вопросом о Пен-клубе».
Самое забавное в этом откровенном письме — упрек в адрес чистоплюев-англичан, которые — вот же противные, упрямые дураки! — не хотят состоять в одной организации с плохими писателями… Разумеется, «выходка» Уэллса была напрямую связана с вопросом о ПЕН-клубе; что же касается «демаркационной линии», то Эренбург скорее выдал желаемое за действительное. В мемуарах он написал об этом по-другому: «Уэллс… вылил на нас ушат холодной воды: трезво разъяснил, что мы не Дидро и не Вольтеры, что у нас нет денег и что мы вообще живем утопиями».
Больше Уэллс в мероприятиях, проводимых советскими писателями, участия не принимал. Его дружба с Майским пошла на убыль, встречи почти прекратились. В том же году он сложил полномочия президента ПЕНа. Английский секретариат организации желал видеть на посту президента Карела Чапека, одного из наиболее ярких антифашистов. Но Уэллс, неоднократно высказывавшийся в том духе, что «левизна» для писателей еще опаснее «правизны», счел Чапека чересчур «левым» и в обход секретариата связался с французским писателем Жюлем Роменом, который занимал более нейтральную позицию. Ромен был избран на конгрессе в Буэнос-Айресе осенью 1936 года. Это был непоследовательный человек, пытавшийся всем угодить, и ПЕН-клуб не смог при нем занять сколько-нибудь внятной позиции.
* * *
Одетта Кюн не оставляла Уэллса в покое, и он наконец собрался ей ответить, начав в феврале 1937-го писать роман «Кстати о Долорес» (Apropos Of Dolores; вышел в 1938-м в издательстве «Кейп»). Чтобы не провоцировать новых публичных «разборок», он предварил текст уверением в том, что никого в своем романе не «фотографировал». Он дал герою биографию, отличавшуюся от собственной, поженил его с героиней, но ни один знакомый не был введен в заблуждение — и Одетта-Долорес, и Уэллс-Уилбек были именно что «сфотографированы». При этом книга получилась хороша — в те годы Уэллс как литератор переживал ренессанс. Это не роман-трактат и не роман-фельетон, а психоаналитический роман. Нет смысла пересказывать, какая скверная женщина Долорес; но не стоит думать, что Уилбек во всем хорош. В некоторых отношениях он даже хуже ее. «С каким наслаждением мистер Уилбек ласково посмеивается над всеми встречными, и хихикает, и ластится к ним — можно подумать, что он их и правда любит. Он замечает, какими мелочами они заняты, какие приятные они людишки, он сплетает целые истории об их мелковатости, подмечает их человеческие слабости. Он не навязывает людям своей особы, нет, он только все время витает над ними, как милостивый бог».
Уилбек и его жена настолько разные, что его не оставляет мысль о том, что они принадлежат к различным видам Homo sapiens. Каким же? «Светловолосые и темноволосые», мужчина и женщина? Он обдумывает эти версии, отвергает их и формулирует новую: «Две основные разновидности, на которые делится род Homo: человек, смотрящий назад, и человек неудержимый. Один — привязанный к традициям и существующим законам, неподатливый, другой — устремленный в будущее, с открытой душой».
Уилбек принадлежит, разумеется, ко второму виду Homo — смотрящих в будущее, но и свой вид он считает промежуточным. «Мы, все мы, самые творческие, передовые и дальновидные среди нас, усматриваем только в грядущем эту новую послечеловеческую фазу жизни, следующий акт в драме непрестанных изменений. <…> Подобно амфибиям, мы являемся существами-посредниками, связующим звеном между старой и новой жизнью. Головы наши уже упираются в синеву прогресса, сердца вязнут в трясине ветхих традиций. Нам следует примириться с нашим несовершенством. Мы терзаемся, разрываемые тремя силами: нашим разумом, нашим эгоцентризмом и нашим сердцем. Наши умственные способности, снабженные новейшими, усовершенствованными орудиями, толкают нас перед лицом гибели к организованности и творчеству; наши извечные безрассудные инстинкты не требуют творческого деяния и сотрудничества, они требуют власти, причем скорее власти ради разрушения, чем ради созидания, а наши бедные, робко взывающие к красоте сердца жаждут прелести, жаждут игры, жаждут покоя и веселья».
Как же жить этим промежуточным существам? Очень просто: «Делай то, что следует делать, то, что правильно в твоих собственных глазах, ибо нет другого путевого указателя. Иди вперед, иди к своему пределу. Иди без абсолютной веры и без абсолютного неверия. Не переступай границ ни в надежде, ни в отчаянии…»
А для отчаяния были причины: к 1937 году мир окончательно сошел с ума. Версальский договор был плох, но и от него почти ничего не осталось после того, как в марте 1936-го немецкие войска заняли Рейнскую демилитаризованную зону. Уже год полыхала гражданская война в Испании. В ноябре 1936-го Германия, Япония и Италия заключили пакт о совместной борьбе с коммунизмом. В августе в СССР состоялся первый из трех таких процессов, объединяемых понятием «Большой террор», в январе 1937-го — второй. По современным данным, в ходе Большого террора были осуждены около полутора миллиона человек, половина из которых расстреляны; об этих людях никто в Европе тогда не знал, видели только верхушку айсберга — Зиновьев, Каменев, Рыков, Пятаков, Бухарин, но этого было достаточно, чтобы европейское общественное мнение окончательно сложилось не в пользу советской власти.
Однако ПЕН-клуб помалкивал; его секретарь Герман Ульд, придерживавшийся просоветских взглядов, склонял литературную молодежь «влево». Летом 1937-го руководство ПЕНа решило торжественным обедом отметить в Лондоне столетний юбилей Пушкина; Уэллс с изумлением узнал, что в качестве почетного гостя приглашен Майский, а председательствовать будет «левый» издатель Виктор Голланц. Уэллс в гневе написал Ульду: «Что это, я слышу, будто ПЕН поднимает у себя красный флаг? Почему некий левый издатель — издатель! — собирается председательствовать в моем ПЕН-клубе? И почему вы выбрали Майского оратором на этом вечере, когда в стране есть настоящие русские писатели? Что это значит? Русские отказались войти в ПЕН-клуб в 1934 году, и с тех пор ничего не изменилось. Я не буду присутствовать на вечере, но я считаю, что вправе требовать полный отчет обо всех речах, которые будут там произнесены. Я должен это все обдумать. Сейчас я склонен — принимая во внимание все сделанное мною, чтобы удержать ПЕН-клуб от групповщины, — уйти из клуба и сделать это как можно публичнее, порвать все связи и посоветоваться с вдовой Голсуорси насчет сумм, которыми располагает организация. Ни я, ни Голсуорси никогда не предполагали, что ПЕН будет служить рекламой для „левого книжного клуба“».
Ульд ответил заискивающим письмом, где говорилось, что идея обеда была подана ему баронессой Будберг, которая бралась подыскать подходящего русского, но не сумела, после чего было решено пригласить единственного «официального» русского в Лондоне — посла; что же касается Голланца, он был выбран потому, что «может быть, что-то знает о Пушкине», из чего, по-видимому, следовало, что больше в ПЕНе никто не знает о Пушкине ничего. Уэллс встречался с Адой Голсуорси — та уговорила его не прекращать членство в клубе. Но на обед в честь Пушкина он не пришел. Настоящие русские писатели — тоже. Обед съели и без них.
Две повести, которые Уэллс опубликовал в прошлом году, не принесли ему дохода, тем не менее в 1937-м он, отвлекшись от «Долорес», написал еще пару повестей: «Братья» (The Brothers; издана в 1938 году «Чатто энд Уиндус») и «Визит в Кэмфорд» (The Camford Visitation; издана «Метьюэном»), В первой из них два брата, волею обстоятельств не знакомые друг с другом, сходятся на испанском фронте: один — правый фашист, другой левый марксист, и оба похожи как две капли воды в своей узости и нетерпимости. Они понимают, что оба служили «Всеобщей глупости» и должны перейти на сторону «Всеобщего братства», но, едва успев осознать это, гибнут. Действие второй происходит в университетском городке Кэмфорд (синтез Кембриджа и Оксфорда): в гостиной, где ведутся академические беседы, раздается голос пришельца из иного мира, который разъясняет собравшимся, что они, стоящие во главе науки и просвещения, в то же время являются препятствием на их пути, ибо их закоснелый подход к образованию противоречит прогрессу.
