Обычай человеческого жертвоприношения зародился в глубокой древности. Практиковался он и в Передней Азии, где обитали пунийцы. Наиболее известен сюжет о том, как библейский старец Авраам по велению Бога «наколол дров для всесожжения» своего сына Исаака, и только благодаря вовремя подоспевшему ангелу этот акт не состоялся — повелитель удовольствовался проявленной старцем решимостью. В Книге пророка Иеремии Господь, напротив, осуждает сыновей Иуды за то, что те «устроили высоты Тофета в долине сыновей Енномовых, чтобы сожигать сыновей своих и дочерей своих в огне, чего Я не повелевал». Тофет — это место, где приносились жертвы, и поэтому в научной литературе святилище Тиннит зовется еще тофетом Саламбо.
Подобно Аврааму, карфагеняне без колебаний подносили Баал-Хаммону своих первородных сыновей. Во время осады города войсками сиракузского тирана Агафокла Совет ста четырех (верховный орган управления республикой) выбрал двести знатных семейств, которые должны были отдать младенцев Баалу. Но самое поразительное, что еще триста шестимесячных мальчиков патриотически настроенные граждане отдали на заклание добровольно. Карфаген выдержал осаду.
Спасение города являлось высшим оправданием понесенных жертв и свидетельством справедливости Баал-Хаммона. Бог и государство были для горожан ценностями более высокого порядка, чем жизнь собственных детей.
Варварский не только на современный взгляд, но и с точки зрения античных гуманистов обряд в немалой степени способствовал дурной славе Карфагена и, вероятно, послужил одним из идеологических оправданий уничтожения и проклятия города. Надо, однако, заметить, что в последний период существования своего государства пунийцы приносили в жертву богам уже не детей, а ягнят.
В романе «Саламбо» Гюстав Флобер изобразил леденящую душу картину кровавого ритуала. Увы, и на сей раз писатель несколько сгустил краски. На самом деле, как установлено исследователями, не было ни раскаленного чрева Баала, ни движущихся медных рук чудовища, загребающих в разверстую утробу вопящих младенцев. Разумеется, от этого обряд не становился более «цивилизованным».
В общем виде ритуал выглядел так: младенец, предназначенный в жертву, умерщвлялся жрецом в храме, затем неостывшее тельце возлагалось на вытянутые руки бронзового божества, откуда оно скатывалось в погребальный костер. Непременной составной частью обряда был своего рода маскарад. Вокруг костра устраивались бешеные пляски, звучали десятки флейт и лир, гремели тамбурины. Участники этого действа закрывали лица отвратительными личинами, чтобы отогнать, испугать демонов, слетавшихся, дабы осквернить священные жертвы.
После того как трупики сгорали, жрецы собирали пепел в специально для этой цели предназначенные керамические сосуды. Множество их было обнаружено при раскопках пунических городов. Урны с прахом искупительных жертв хранились в храмах. Подобное хранилище было и в храме Тиннит. Теперь керамические урны находятся в подвале, куда завел меня молчаливый гид. Это последняя достопримечательность тофета Саламбо.
Цветная схема на стене указывает места находок. Древнейшие датируются VIII веком до н.э. Это бесформенные, оплывшие комки керамики, неотличимые от засохших кусков глины.
Чтобы я не имел сомнений в назначении экспонатов подземного хранилища, привратник сперва обозначил жестом рост ребенка, а потом, изобразив на лице испуг, провел ладонью по горлу и осуждающе покачал головой.
Мне осталось только согласиться с ним.
Поблагодарив гостеприимного привратника и отряхнув с подошв, так сказать, пыль веков, я вышел из-под мрачной сени деревьев, растущих на месте погребальных костров, на залитую солнцем безлюдную улочку.
Земля, засеянная солью
В неподвижном осеннем воздухе была разлита послеполуденная истома. За оградами, сложенными из ноздреватого песчаника, застыли в безмолвии сады, окружающие виллы с белыми крышами. Урожай с фруктовых деревьев уже убрали, только финиковые пальмы были отягощены гроздьями ароматных плодов. Несмотря на ноябрь, цвела бугенвиллия, и ее белые, розовые, сиреневые, фиолетовые, лиловые соцветия казались избыточно роскошными для дерева, столь же широко распространенного в Средиземноморье, как черемуха в России. Из-за заборов высовывались верхушки изысканных гибискусов и усыпанных алебастровыми бутонами надменных олеандр, благоухали розы всевозможных форм и расцветок — одним словом, увядания в природе не было заметно.
Карфагенские гавани — военная и торговая — находятся в пяти минутах ходьбы от тофета Саламбо. Правда, от них остались два пруда с ветхими сараями по берегам. Когда-то гавани соединялись с морем проливом, запиравшимся от непрошеных гостей цепью. Потом море отступило, и вместо пролива образовался кусок плоского берега, а знаменитые гавани превратились в мелководные пруды.
Военный флот карфагенян долгое время господствовал на Средиземном море, пока римляне не научились строить суда по образцу пунических и греческих. Триеры и пентеры пунийцев, движимые сотнями весел, стали основным орудием экспансии Карфагена. Они доставляли наемников в Испанию и Ливию, на Сицилию и Сардинию. Вслед за ними двигались торговые суда с высокой кормой и прямым парусом, в которых плыли колонисты — обживать новые земли, приращивать Карфагенскую державу.
«Морские люди», как называли их в древности, пунийцы совершали и более дальние переходы. Считается доказанным, что мореплаватель Ганнон в V веке до н.э. во главе флотилии из 50 судов вышел в Атлантику, обогнул Западную Африку и достиг Гвинейского залива. По сведениям Плиния, карфагенянин по имени Гимилькон добрался до современного пролива Ла-Манш.
Пунийцы поставили морское дело с размахом. В каменных эллингах, стоявших по берегам военной гавани, одновременно могло находиться в работе до 220 судов. Посередине гавани, на острове, размещалось адмиралтейство, там стоял шатер командующего флотом. От нескромных взоров гавань защищала высокая стена.
В то время, как я пытался представить в красках и звуках картину массового спуска на воду карфагенских судов, современность вновь властно вторглась в мои размышления — на сей раз в образе небритого человека в поношенном пиджаке. Человек быстро говорил что-то по-французски, ловкими жестами фокусника извлекая из карманов одну за другой позеленевшие монеты и указывая на пруд. Я понял, что передо мной уличный торговец сувенирами, кормящийся возле великих развалин. Он пытался всучить мне монеты, изготовленные, по всей видимости, местными умельцами в ближайшей автомобильной мастерской и при этом клялся, что они подняты с морского дна.
Из вежливости я принялся рассматривать профили римских императоров и непонятные надписи на пуническом языке. Но на Востоке малейший интерес покупателя к тому, что продается, вызывает у продавца прилив бешеной энергии. Торговец сувенирами в поношенном пиджаке стал раскладывать на ладони покрытые фальшивой патиной монеты. Он любовно дышал на них, протирал замасленным рукавом, громко называл цену и тут же снижал ее, драматически закатывал глаза и повторял: «Пуник! Роман!» Когда же я решительно двинулся дальше, он поплелся за мной — в ход пошли брелочки, перстенечки, лакированные раковины, разноцветные камушки и прочая дребедень, но я был непреклонен, как римлянин перед соблазном отступничества...
Я свернул в направлении Бирсы, где некогда располагался карфагенский акрополь, или, если угодно, кремль, ставший последним прибежищем защитников города во время штурма римлян. Бирса — это довольно высокий холм, склоны которого застроены виллами дипломатов и состоятельных жителей столицы. На вершине холма стоит собор в честь Людовика Святого, организовавшего два крестовых похода против магометан и умершего где-то в этих местах. Разумеется, католический храм в мусульманском Тунисе — да еще на историческом холме — возвели французы, когда они владели этой страной, и, очевидно, сделано это было с дальним прицелом.
Южный склон Бирсы, куда я выбрался после блужданий среди вилл, оказался незастроенным. Судя по многочисленным тропам, петлявшим среди чахлых кустов, именно здесь поднимаются на вершину истинные любители древностей. Действительно, это интереснее, чем разглядывать крыши богатых вилл.
Десятки вопросов возникали у меня. Вот, например, закругленный выступ каменной кладки, подернутый оранжевым лишайником, что торчит из земли наподобие дикого камня. Чем он был в прошлом? Частью свода какого-нибудь храма или аркой городских ворот?
Археологический раскоп метров десяти длиной. Днище усеяно житейским мусором XX века. Открыт для обозрения участок какой-то стены. Быть может, это остатки знаменитых карфагенских укреплений, которые поражали современников своей прочностью и длиной? Полумиллионный город был защищен 34-километровой лентой стен из тесаных камней, толщиной в девять и высотой в пятнадцать, метров. О масштабах этого циклопического сооружения говорит тот факт, что, внутри стен располагались загоны для нескольких сот боевых слонов, склады фуража, а над ними — конюшни на 4 тысячи лошадей и казармы на 20 тысяч пехотинцев. Какие же непостижимые для нашего разума затраты мускульной энергии и человеческие жертвы потребовались римлянам, чтобы сокрушить эти бастионы, яростно защищаемые карфагенской армией!
