Он смягчился по отношению к старым товарищам, но нельзя сказать, что его характер в целом помягчел — он остался сварливым и желчным. К концу 1943-го он все реже выходил из дома, предпочитая отдыхать на скамеечке в саду. Почти все его соседи из-за бомбежек покинули Лондон (не их ли он величал «быдлом»?). Один сосед, Мур, предоставил свой дом под общежитие Армии спасения. Эйч Джи вообще не любил религиозных организаций, считая их безбожными, а псевдо-военная атрибутика армии его просто бесила; он придрался к тому, что на доме установили большую вывеску — это было запрещено условиями арендного договора и подвергало всю улицу опасности. Вместе с другим соседом, Харрисоном, он подал петицию в суд; на Мура наложили штраф, он его выплатил, но вывеску не убрал. Война перекинулась в газеты, репортеры бегали за комментариями то к Уэллсу, то к Муру (который сам на Ганновер-террас не жил), то к содержательнице общежития леди Синклер. Одному из журналистов Эйч Джи заявил, что, если бы он сам выкрасил свой дом в красный цвет и повесил на нем плакат «Да здравствует Сталин и диктатура пролетариата», это было бы лучше, чем то, что сделал Мур. Дело кончилось тем, что суд предписал Муру заменить большую вывеску на маленькую.
В самый разгар конфликта с Армией спасения Эйч Джи объявил войну другому священному воинству — римской церкви. Он опубликовал в издательстве «Пингвин» брошюру «Crux Ansata:[122] обвинение римско-католической церкви», вызвавшую бурю возмущения в католической прессе. Каковы были подлинные отношения Римской католической церкви с фашистскими режимами, как вел себя папа Пий XII — вопрос спорный, стороны доказывают с одинаковой убедительностью как то, что фашисты преследовали католиков, так и то, что они друг друга поддерживали. Ограничимся констатацией того, что об этом думал Уэллс. Он свою позицию выразил очень жестко: «Мало того что Рим — источник и центр распространения фашизма, но это также место нахождения римского папы, который, как мы докажем, был открытым союзником нацистско-фашистско-синтоистской оси. Он никогда не поднимал свой голос против этой оси, он никогда не осуждал убийства, жестокость и отвратительную агрессию, которую она развязала против человечества, и те призывы к миру и прощению, с которыми он выступает сейчас, явно имеют целью спасти этих преступников, чтобы они могли снова начать свой поход против человечества». Римская церковь — оплот всего реакционного и низменного, прародительница Религиозных войн и инквизиции, борющаяся с просвещением; она не имеет ничего общего с христианством, «унаследовав суеверия и жестокость той системы, которую пытался разрушить Христос»; она учит нетерпимости, насилию и жестокости и «поддерживает любую тиранию, которая поддерживает ее».
Уэллс советовал англичанам, как вести себя по отношению к представителям римского католицизма: «Открыто выступайте против них, пишите, бросайте им вызов. <…> Объявите им бойкот так же, как они всегда бойкотировали либеральную мысль. Протестуйте против учреждения фондов по содержанию католических школ, против распространения католической литературы, против выступлений иезуитов в прессе. Будьте нетерпимы в борьбе с нетерпимостью». Он также вновь потребовал, чтобы британская авиация бомбила Рим: положив жизнь на борьбу за мир, в военные времена он становился весьма воинствен. В тот же период он опубликовал статью «Взрыв патриотизма», в которой писал, что, хотя по-прежнему ратует за «Космополис», но также «до глубины души гордится тем, что является англичанином» — слова, казавшиеся в его устах немыслимыми. Он перечислял великих англичан и напыщенно вопрошал: «Могла ли какая-нибудь другая страна породить столь прекрасную россыпь гениев?!» Чего только война не делает с людьми…
В течение 1943-го и первой половины 1944 года ему становилось то хуже, то лучше; он затеял писать вещь, которую считал предсмертной. Книга «От 42-го к 44-му: современные мемуары» (42 to 44: A Contemporary Memoir) получилась хаотичной. Кроме избранных статей двух последних лет в нее были включены наспех написанные эссе на различные темы — о природе человеческой жестокости, о подводных лодках, о жизни Жиля де Рэ и, разумеется, о Декларации прав человека. Она была издана «Сикер энд Варбург» в марте 1944-го; автор заявил, что книга дрянь и ему не хочется ее открывать, и стал перерабатывать ее в другую (или вторую часть этой же — он еще не решил; в итоге этот сборник под рабочим названием «Раздражения» не был опубликован). Ему было все труднее работать. К лету 1944-го он стал малоподвижен, плохо видел, почти оглох, боли постоянно мучили его, к прежним болезням добавился цирроз печени. Узнав об этом, Маргарет Сэнджер написала ему и вторично предложила переехать в Америку. Брат тоже предлагал переехать к нему. Они боялись за его жизнь не только из-за болезни.
В июне советские войска перешли в наступление по всей линии фронта, а силы США, Великобритании и Канады высадились в Нормандии, но Германия не собиралась сдаваться. Через пять дней после того, как в Нормандии встретились два фронта, немецкое командование отдало приказ сбросить на Лондон ракеты «Фау-1». Дальность полета более 250 километров, пять тонн взрывчатки, пульсирующий реактивный двигатель, наведение по радиолучу — этой штуки даже Уэллс не придумал. С июня 1944-го по март 1945-го немцы запустили около одиннадцати тысяч «Фау»; погибло несколько тысяч лондонцев. Однако Уэллс ответил Сэнджер: «Несколько выбитых стекол — пустяки для тех из нас, кто выдержал бомбежки в 1940-м. <…> Сейчас я привязан к Лондону Пока идет эта религиозная война (то есть кампания в католической прессе против „Crux Ansata“. — М. Ч.), я не имею права уехать, чтобы не дать церковникам повода сказать, будто я сбежал в поисках безопасного укрытия». Английские летчики опять не подвели — истребители (и зенитная артиллерия) успешно сражались с «Фау». А потом союзники высадили десант во Франции и 25 августа вошли в Париж, который уже контролировали отряды де Голля… Дожить бы только!
Он почти не выходил. Его пригласили председательствовать на обеде в Черчилль-клубе — засобирался, уверял домашних, что пойдет, но почувствовал себя плохо и в раздражении продиктовал ответ: «Так как м-р Уэллс намеревается умереть в ближайшие полгода, а работа, которой он сейчас занят, отнимает у него все силы, он с сожалением вынужден отклонить Ваше приглашение». Он был очень слаб. С весны 1944-го при нем постоянно дежурили сиделки, дневная и ночная. Еще год назад он ходил гулять в Риджент-парк или в зоопарк, расположенный неподалеку, а теперь это было ему недоступно — он мог только посидеть в своем саду. Сад оказался совсем рядом, и Дверь была дверью его дома. Он успел это понять, и не прошел мимо, и написал последнюю светлую книгу о том, что увидел в саду: «Счастливое превращение: сон о жизни» (The Happy Turning: A Dream of Life: The fantasies of dreamland go an immeasurable way beyond what is now conceivable and practical).
Этот сад называется Dreamland — словосочетания «сказочная страна» или «страна чудес» не могут передать всех оттенков этого слова, ибо dream — это и «мечта», и «фантазия», и «сон». Он находится по адресу Ганновер-террас, 13, его описание в деталях совпадает с реальным садиком у дома — огромное фиговое дерево, круглые клумбы, на которых Эйч Джи и его невестки всю войну высаживали цветы, но в нем не действуют законы природы, в нем всегда лето и никто не умирает. В нем нет социализма, зато есть мягкое английское солнце, прохладная луна, и кошки, и цветы, и прекрасные женщины. В этом саду — в этом сне — он снова стал ребенком и одновременно оставался взрослым, здоровым и сильным. В этом саду, в этом сне, он гуляет и беседует с греческими мыслителями и поэтами Возрождения. И еще у него появился друг, а зовут друга Иисус Христос. «Как и все в Dreamland, его очертания расплывчаты, но его личность после Счастливого Превращения так же определенна, как и моя».
Иисус поведал свою историю: возможно, его отцом был Иосиф, а может, и римский солдат, неважно; сам он считал себя евреем и выступал против римского угнетения. Он вырос в неграмотной среде, но много читал и думал. Он никогда не совершал чудес, которые ему приписали евангелисты, а просто боролся за справедливость для всех людей. Он ненавидит святого Павла и священников, которые, прикрываясь его именем, творят неправедные дела. Вот что он говорит своему другу:
«— Но быть распятым — самое непоправимое, что можно было сделать. Понять, что ты проиграл, вместе с твоими бедными глупыми учениками и со всем человечеством, что Бог в тебе оставил тебя одного — это было предельной мукой. Помнится, даже на кресте я кричал что-то об этом.
— Эли, Эли, лама савахфани?[123] — спросил я.
— Неужели кто-то это записал? — спросил он.
— Разве ты не читал Евангелие?
— О Боже, нет! Как я мог? Меня распяли задолго до всего этого!»
И так они прогуливаются и беседуют каждый вечер о том о сем, и задают друг другу вопросы, и спорят, и приходят к согласию, как Га-Ноцри с Пилатом в финале «Мастера и Маргариты», и им хорошо…
