То, что тогдашние русские объясняли колдовством, современная история пытается объяснить либо психическим нездоровьем Ивана Грозного, либо его особым представлением о роли государя, своеобразным пониманием того, чтó есть польза и вред в политике. Недаром некоторые ученые упорно пытаются найти документальные доказательства знакомства Ивана Грозного с творчеством Макиавелли. Действительно, очень многое в мировоззрении и поступках Грозного совпадает с рекомендациями знаменитого флорентийца. Прямых свидетельств, что царь штудировал работы Макиавелли, до сих пор не найдено, но «косвенных улик» хватает.
Любопытно, что московским государям в разные времена и очень разные люди неоднократно приписывали склонность к макиавеллизму. Карл Маркс в «Хронологических записках», говоря о Софье Палеолог, называет ее мужа, то есть деда Ивана Грозного – Ивана III, «великим макиавеллистом».
Естественно, влияние идей Макиавелли на Ивана Грозного могло быть и не прямым, а опосредованным. Следует учитывать, что Макиавелли приписывали множество идей и афоризмов, к которым он никакого отношения на самом деле не имел.
В действительности основная мысль флорентийца сводилась лишь к тому, что в реальной жизни нравственным часто оказывается вовсе не тот государь, что слепо почитает десять заповедей, а тот, кто на деле обеспечивает подданным мир и процветание. Аморальным правителем может оказаться, таким образом, как раз тот, кто, спасая собственную душу, губит – во имя своего личного покоя – души и судьбы других. Политика и нравственность, по Макиавелли, не противоречат друг другу, но и не находятся в прямой зависимости.
Этот сложнейший вопрос, только обозначенный самим Макиавелли, его последователи и критики без особых колебаний решили за него, заменив осторожный пунктир жирной линией. Сомнение со знаком вопроса было преобразовано в утверждение с восклицательным знаком. В результате вышло, что политика (якобы по Макиавелли) может быть лишь безнравственной и коварной, государь – жестоким, а цель всегда оправдывает средства.
Характерно, что незадолго до воцарения Ивана Грозного на Русь проникло своеобразное сказание о «праведном тиране» – «Повесть о Дракуле», где влияние идей Макиавелли (или, вернее, мифического Макиавелли) просматривается легко. Создателем повести считается дьяк Федор Курицын, дипломат, побывавший в Венгрии и Молдавии. В этой повести Дракула изображен государем, который добивается установления совершенного и справедливого порядка путем устрашения своих подданных невиданной жестокостью, что в конце концов приносит добрые плоды:
В пустынном месте, где протекал горный источник с прекрасной ключевой водой, Дракула велел оставить золотую чашу, и никто не смел ее унести. Иноземный купец мог спокойно ночью оставлять свои товары посреди улицы – Дракула ручался за безопасность его имущества.
Труд Курицына – очевидная подсказка власти не стесняться в средствах для искоренения зла.
Любопытен в связи с этим комментарий историка Якова Лурье, считавшего Ивана Грозного воплощением Дракулы в XVI столетии. Он пишет: «Дьяволом можно грозить, но вызывать его не следует».
Не вполне прояснена степень влияния на Ивана Грозного еще одного «макиавеллиста» того времени – публициста и профессионального наемника, русского дворянина Ивана Пересветова, служившего многим государям в Западной Европе. Он подал царю челобитную с подробным изложением государственных реформ, где также легко найти отголоски различных мыслей о политике, высказанных когда-то флорентийцем.
Исследователи отмечают сходство предложенных Пересветовым реформ с тем, что на деле осуществило потом правительство Ивана Грозного. Есть даже любопытная версия о том, что подлинным автором проекта реформ являлся сам царь, он лишь воспользовался именем реального дворянина, подавшего ему челобитную.
Как бы то ни было, очевидно, что и в мыслях, и в политической практике московского государя прослеживается определенная связь с Макиавелли. Эту связь можно увидеть даже в читательских предпочтениях (царь Иван, как и Макиавелли, особенно любил Тита Ливия).
Похоже, речь здесь действительно идет о влиянии (прямом или, скорее, опосредованном) флорентийца. Если же нет, значит, это как раз тот случай в истории, когда на Руси с некоторым хронологическим отставанием от Запада был самостоятельно изобретен свой собственный, в данном случае политический, «велосипед» системы Ивана Грозного, весьма напоминающий «велосипед» Макиавелли. Кстати, этим «велосипедом» системы Грозного, судя по заметкам в книгах, очень интересовался еще один российский правитель – Иосиф Сталин.
Был ли по-азиатски жестокий Иван Грозный первым русским западником? Современники Грозного, осуждавшие царя за слишком тесные, с их точки зрения, контакты с иноземцами, безусловно, считали государя таковым.
Если же следовать логике Николая Бердяева, то Ивана Грозного следует считать скорее одним из первых русских патриотов-«европейцев»: царь, хотя и увлекался Западом, относился к иноземцам критически и сам решал, что стоит у них брать, а что нет.
«Разум самовластен, стесняет его вера!»
То, что было позволено московским государям, естественно, не могло быть позволено низам. Их мнение, каким бы оно ни было, априори почиталось греховным – достаточно того, что «всё знают Бог и царь».
Самодержавие, при котором все подданные царя только рабы, плюс вера, проникнутая средневековым формализмом и начетничеством, создавали атмосферу, где мог задохнуться любой мало-мальски думающий человек. Царь и православная церковь – два священных табу, не подлежащих ни критике, ни сомнению, к XV веку довели Русь до состояния оцепенения. Душная атмосфера того времени, как пишет один из историков, предвещала грозу.
Черная туча и пришла с Запада через Новгород: это была чума, круто сломавшая весь привычный ход жизни, заставившая людей в ужасе содрогнуться и задуматься. Прежде всего, естественно, о душе. Не случайно, что вслед за «черной смертью» с того же Запада приходит на Русь и первая ересь – движение так называемых стригольников. Историк Михаил Сперанский пишет:
…Движение по форме, естественно, религиозное, но по сущности – экономическое и умственное, идейное; в основе его лежит первая попытка подавленного и осужденного на бездействие ума заявить о своих правах на участие в жизни общества.
Новгородский стригольник, по мнению Сперанского, по направлению мыслей весьма похож на своего западного «крестового брата», гейслера, флагелланта-самобичевателя. Он не признает иерархии, священства, ибо они «на мзде поставлены», то есть ищут материальной выгоды, а не духовного очищения.
Стригольники прямо обвиняли церковь в лихоимстве и считали, что настоящий храм должен быть в душе каждого истинного христианина. Отсюда вывод: не надо духовенства, не надо церквей, воздвигаемых человеческими руками. Часть еретиков идет еще дальше и высказывает сомнение в существовании не только рая и загробных мук, но и вообще загробной жизни.
Влияние западноевропейского рационализма на движение стригольников по крайней мере вероятно. Информация об этой первой русской ереси весьма скудная, поэтому что-либо определенно утверждать трудно. Если же это не влияние Запада, следовательно, мы вновь имеем дело с изобретением очередного русского, теперь уже религиозного, «велосипеда».
Движение стригольников, докатившееся до Москвы, если судить по летописям, довольно быстро подавили. По выражению патриарха Антония, еретики «мнили себя головой, будучи ногою, мнили себя пастырями, будучи овцами». То есть церковь твердо указала народу на его место и объяснила, чего он стоит.
И все же первое табу – непререкаемость авторитета православной церкви – еретикам удалось поколебать. Уже в XVI веке в том же Новгороде возникает новая ересь, по своим идейным установкам очень похожая на стригольников. Эта ересь, получившая название «жидовская», поскольку первоначально среди ее сторонников были литовско-еврейские выходцы с Запада, проповедовала все тот же рационализм и критиковала старые порядки. Ничего от иудаизма ересь не имела, так что само слово «жидовствующие» сути движения не отражает.
В самом начале ересь охватила наиболее просвещенных духовных лиц того времени. Самыми активными ее пропагандистами стали два священника – Алексей и Денис, а затем целый ряд новгородских священников и дьяконов во главе с Гавриилом – протопопом главного новгородского храма Святой Софии.
Михаил Сперанский пишет:
Уже это одно обращает на себя внимание: критиками и отрицателями-рационалистами были люди наиболее развитые, более других чувствовавшие мертвящую тяготу режима, а затем новгородцы, уже раньше вкусившие соблазна рационализма, легче доступные западному в своей основе рационализму и наиболее самостоятельно относившиеся к московской правительственной и духовной опеке.
