Весьма красноречивые данные мы можем почерпнуть из статистики Ломброзо: ему пришлось изучить из всего числа имевшихся под наблюдением душевно-больных 107 субъектов, предававшихся занятиям искусствами и распределенных по роду болезни в следующем порядке:
25 параноиков с галлюцинациями и бредом преследования.
21 слабоумный.
16 с бредом величия.
14 с острыми и периодическими психозами.
8 меланхоликов.
8 прогрессивных паралитиков.
5 нравственно-помешанных.
2 эпилептика.
Из них 46 больных занималось живописью, 27 — поэзией, 11 — резьбой, 10 — скульптурой, 8 — музыкой и 5 — архитектурой.
Замечательно то, что профессиональных артистов из 107 артистов больных было всего 8 живописцев (из 46) и 10 архитекторов и резчиков по дереву (в том числе были и столяры): остальные же 89 больных обнаружили художественные наклонности во время психической болезни. Из этой же таблицы видно, что наиболее частые виды художественного творчества, вызванного душевной болезнью — это живопись и поэзия, и что больше всего больных артистов приходится на те формы, которые характеризуются нарушением равновесия эмоциональной сферы, с одной стороны, и обманами чувств — с другой; почти наравне с этими двумя моментами стоит и упадок интеллектуальной деятельности; небольшой же процент меланхоликов необходимо приписать характеру самой болезненной формы, сковывающей обыкновенно всякую деятельность больного.
Таким образом, вся совокупность приведенных материалов и соображений заставляет нас думать, что толчком для художественного творчества и стимулом, направляющим на путь артистической деятельности и удерживающим на ней особенно легко могут являться весьма разнообразные аномалии равновесия нервной системы, начиная с простых и преходящих комбинаций в ее деятельности и кончая глубокими расстройствами психики.
Относительно произведений искусства принято говорить, что для каждого человека то хорошо, что ему нравится, другими словами, — не должно существовать в одном случае всеобщего признания художественного произведения, в другом случае — всеобщего непризнания. Однако этот ложный взгляд на эстетическую реакцию различных людей не выдерживает никакой критики. Если даже допустить, что в одну эпоху специфическая эмоция вызывается одним произведением, одним мотивом, одной манерой, в другую же историческую эпоху — другими проявлениями художественного творчества, что неразвитому ни в каком отношении, ни в общем, ни в эстетическом, жителю пустыни, может нравиться то, что европейцу с развитым вкусом кажется диким — и обратно; если допустить, наконец, что двум людям, стоящим на одной и той же ступени культурности, но смотрящим на вещи с различных точек зрения, могут нравиться различные картины, различная музыка, различные литературные произведения, тем не менее, однако нельзя отрицать и того, что дикаря можно развить до того, что на него будут производить впечатление Шекспир, Моцарт и Рафаэль, что древнему афинянину мог бы понравиться Пушкин, Репин и Глинка, что, наконец, русский способен испытывать удовольствие от Россини, Альфреда де-Мюссэ, Мункачи. Настоящее искусство подчинено таким психофизиологическим законам, обязательным для всех людей, которые должны заставлять всех здоровых людей испытывать одни и те же чувства под влиянием художественных произведений, созданных по естественным законам психологии и физиологии. Такая способность произведения искусства вызывать однородные ощущения в нормальном человеке и должна характеризовать творение, как произведение нормального искусства.
Говоря о художественных работах психически ненормальных людей, не следует разуметь обязательно произведения тоже больные: различные душевные болезни не обязаны затрагивать все стороны психической деятельности или непременно органы художественного творчества у различных больных; вследствие этого и психические элементы, участвующие в эстетической деятельности, у одних больных могут быть сохранены, у других могут находиться в патологическом состоянии, и отсюда понятно, почему в одних случаях вы не отличите картины, музыкального произведения, стихов или прозы душевно-больных от таких же продуктов деятельности заправских, психически здоровых, художников, и почему от других произведений искусства душевно-больных сразу получается впечатление чего-то ненормального.
При некотором внимании и навыке к искусствам, имея притом в виду индивидуальную степень технической подготовки различных душевно-больных, можно, на основании изучения их произведений, провести резкую границу между здоровым, нормальным творчеством и патологическим: можно, в одном случае, говорить с уверенностью о болезненном произведении душевно-больного, в другом приходится воздерживаться от квалификации психического состояния художника.
Оставляя в стороне вопрос о количественных расстройствах выражения эстетических эмоций у душевно-больных, так как тут, при нормальном содержании, дело сводится в большинстве случаев к экспансивности или к одностороннему способу выражения волнующих чувств, мы обратимся к качественным особенностям патологических произведений искусств и постараемся дать их общую характеристику.
Особенности этих работ касаются, во-первых, содержания, окрашенного известным чувством, во-вторых, формы, в виду чего живопись и литература, которым наиболее доступно образное выражение известного душевного содержания, стоят на первом плане; музыка, в этом отношении, как искусство, сводящееся исключительно к звуковой передаче весьма ограниченного круга чувств, редко приходит на помощь больному, переживающему много ощущений, мыслей и положений, и нуждающемуся с этой целью подчас в бесконечном ряде символических приемов.
Другое дело — живопись: какие чувства, представления и идеи не сводятся к зрительным образам, или не ассоциируются с ними? Сфера зрительных представлений до того богата, что может дать неистощимый запас образов для какого угодно бреда, для выражения какого угодно настроения.
В художественных произведениях душевно-больных, страдание которых сводится к чрезмерно напряженной в одну сторону или специфически окрашенной духовной работе, содержание представляет резкие особенности в зависимости от характера болезни: при маниакальном возбуждении вы увидите сложный сюжет, большие толпы фигур, большие и роскошные здания, много сложных орнаментов, совершенно излишних украшений на зданиях и людях; рисунок должен давать понятие о силе, могуществе, о богатстве и славе, для чего больной обращается ко всем общеизвестным символам, вроде божества, сияния, короны, оружия и т. п. или сам изображает свои, ему одному понятные символы.
Меланхолик изображает страдания — заключение в тюрьму, пребывание в аду, распятие, смерть, черепа, кладбища, темные силы, чертей, фантастические чудовища и животных, вроде вампиров, волков и т. п., особенно змей и змееподобных зверей, — и всё это выражается опять-таки посредством тем большего числа и тем более ярких существовавших и изобретенных им для данного случая условных образов, чем интенсивнее у него тоска и чем больше у него ассоциируется представлений с основной нотой его настроения.
У эротомана на первом плане стоит овладевшее им влечение; в его произведениях трактуются сюжеты, имеющие отношение к его либидозным представлениям: пылающие сердца и влюбленные пары на одном конце лестницы, а на другом — самые удивительные обнажения и криминальные сочетания эротического характера.
Неистощимый запас образов, необходимых для художественных произведений, дают психически больному галлюцинации, иллюзии и псевдогаллюцинации, причем то вся картина передает содержание галлюцинации, вроде страшной рожи, заглядывающей в окно, или каменного человечка, лежащего на тыле ступни, то галлюцинация служит только аксессуаром и входит в состав отдельных элементов рисунка; по характеру своему образы, порожденные галлюцинаторным процессом, бывают весьма различны и характерны для различных болезненных форм; всего же чаще встречаются зрительные галлюцинации алкоголиков и тогда они носят специальный характер устрашающих: рожи, черти, змеи, крысы, пауки, пылающее пламя, окровавленные трупы, убийцы и т. д.
Содержание произведения больного художника имеет большое значение для определения состояния его интеллекта: чем стройнее компоновка, чем яснее смысл, тем больше есть оснований думать о сохранении интеллекта, чем нелогичнее трактовка основной идеи и настроения, тем с большим правом можно думать о наступившем слабоумии: тут вы встретите недоделанные вещи, где нет ни начала, ни конца, и нельзя доискаться смысла, вас будет поражать множество лишних подробностей и, наконец, вы будете свидетелем полной разнузданности воображения, всего чаще, с преобладающим отсутствием чувства стыдливости.
