— Вот я и остался один, — провозгласил Рауль и поднялся без посторонней помощи. — Совсем один!
Мы без труда довели его до лестницы.
— Поспите пару часиков, — внушал ему Мойков. — Две таблетки секонала. Или три. А как проснетесь, выпейте чашечку кофейку. И все переменится!
Рауль не отвечал: теперь и мы его предали. Все как один!
Мойков повел его вверх по лестнице.
— Завтра все будет проще! Ведь Кики не умер. Просто ошибка молодости!
— Для меня он умер. И мои запонки он тоже прихватил!
— Но вы же сами их ему подарили. На день рождения. Да он и их вернет.
— Что ты носишься с этим жирным придурком? — спросил я Мойкова, когда тот вернулся.
— Он наш лучший постоялец. Ты видел его апартаменты? Без него нам пришлось бы поднять плату за проживание. Тебе тоже.
— Боже праведный!
— Придурок он или нет, — заметил Мойков, — а только каждый человек страдает по-своему. В горе нет различий по рангу. И смешного в нем тоже ничего нет. Уж ты-то должен об этом знать.
— Знаю, — пристыженно отозвался я. — Только различия все-таки есть.
— Они относительны. У нас тут была горничная, так она утопилась в Гудзоне только из-за того, что ее сын стащил несколько долларов. Не могла пережить позора. Это смешно?
— И да, и нет. Давай не будем ссориться.
Мойков прислушался к звукам, доносившимся со второго этажа.
— Надеюсь, он ничего над собой не сделает, — пробормотал он. — У этих экзистенциальных экстремистов короткие замыкания случаются чаще, чем у нормальных людей.
— А эта горничная, которая утопилась в Гудзоне, она тоже была экстремистка?
— Она была простая бедная женщина. Она не смогла найти выхода, а ведь ломилась в открытую дверь. Сыграем партию в шахматы?
— Да. И давай выпьем по рюмке. Или по две. Или сколько захотим. Продай мне бутылку. Сегодня я хочу заплатить сам.
— Почему?
— Я нашел работу. Примерно на месяц или на два.
— Хорошо! — Мойков прислушался к шагам за дверью.
— Лахман! — догадался я. — Эту походку ни с чем не спутаешь.
Мойков вздохнул:
— Не знаю, может, все дело в полнолунии, но экстремисты потянулись один за другим.
По сравнению с Раулем Лахман был довольно спокоен.
— Садись, — предложил я. — Помолчи, выпей водки и поразмысли над такой поговоркой: Бог скрывается в деталях.
— Что?
Я повторил последнюю фразу.
— Что за ерунда! — вспыхнул Лахман.
— Ладно. Вот тебе другое изречение: не помирать, так с музыкой. Имей в виду: все свое терпение мы сегодня уже потратили на Рауля.
— Водку я не пью. Я вообще ничего не пью, как ты прекрасно знаешь. Однажды в Пуатье ты пытался меня напоить украденной бутылкой шерри-бренди. По счастью, мой желудок тут же возмутился, а не то меня бы наверняка сцапали жандармы.
Лахман обернулся к Мойкову:
— Она уже вернулась?
— Нет. Еще нет. Только Зоммер и Рауль. И у обоих нервы взвинчены. По-моему, сегодня как раз полнолуние.
— Что?
— Полнолуние. Повышает давление. Окрыляет иллюзии. Возбуждает убийц.
— Владимир! — мученическим голосом простонал Лахман. — С наступлением темноты придерживай свои издевательские шуточки. Ночью у всех и так полно своих проблем. А больше здесь никого не было?
— Только Мария Фиола. Провела один час двенадцать минут. Вначале выпила рюмку водки, затем еще полрюмки. Попрощалась и отправилась в аэропорт. Вернется через несколько дней. В поездке намерена проводить показы новых мод и фотографироваться. Отчет достаточно подробный для шпиона на службе у высоких чувств, господин Лахман?
Лахман сокрушенно кивнул.
— Для вас я как чума, — пробормотал он. — Я это знаю. Но для себя самого я хуже чумы!
Мойков прислушался к звукам на лестнице.
— Схожу-ка я проверю на всякий случай, что там Рауль делает.
Он встал и зашагал вверх по лестнице. Невзирая на возраст и комплекцию, он двигался на удивление легко.
— Что мне делать? — беспокойно зашептал Лахман. — Сегодня мне снова приснился кошмар. Все тот же! Будто меня кастрируют. Эсэсовцы в своем кабаке. Только не ножом, а ножницами. Я проснулся в холодном поту. Это тоже из-за полнолуния? Я про ножницы спрашиваю.
— Забудь об этом, — сказал я. — У эсэсовцев ничего не вышло, это же любому заметно.
— Заметно? Конечно, заметно! Я заработал себе шок на всю жизнь. И потом, кое-чего они все-таки добились! У меня остались травмы. Отвратительный перелом. Все женщины надо мной смеются. Нет в жизни ничего ужаснее, чем когда женщина смеется над твоей наготой. Этого никогда не забудешь! Поэтому я перешел на женщин с изъянами. Или тебе непонятно?
Я кивнул. Его история была мне известна, я слышал ее уже раз десять. Я не стал спрашивать его, чем закончилась история со святым алкоголем из Лурда — он и так нервничал.
— Что тебе здесь нужно? — спросил я его вместо этого.
— Эти двое должны сюда заглянуть. Выпить чего-нибудь. Должно быть, они пошли в кино, чтобы от меня отвязаться. За обед я за них заплатил.
— Я бы не стал их дожидаться. Пусть лучше они тебя ждут.
— Ты думаешь? Да, наверно, ты прав. Но это так трудно! Если бы я не был так чертовски одинок!
— А работа тебе совсем не помогает? Ты ведь торгуешь четками, иконами, крутишься среди духовных лиц? Разве нельзя как-нибудь подключить к этому делу Бога?
— Ты с ума сошел. При чем здесь это?
— Тебе бы проще было бороться с отчаянием. Бога ведь придумали, чтобы люди терпели несправедливость и не устраивали революций.
— Ты вправду так думаешь?
— Нет. Но в нашем шатком положении можно позволить себе не так уж много твердых принципов. Приходится хвататься за любую возможность.
— Какие вы все чертовски умные, — сказал Лахман. — Просто диву даешься. А что твоя работа?
— С завтрашнего дня начинаю заниматься разборкой и каталогизацией у одного антиквара.
— На твердом окладе?
Я кивнул.
— Это ошибка! — сразу повеселел Лахман, учуяв повод дать ценный совет. — Тебе надо заняться торговлей. Лучше сантиметр торговли, чем метр работы.
— Я над этим подумаю.
— Твердый оклад — это только для тех, кто боится жизни, — язвительно заметил Лахман. Я поразился, видя, как быстро он переключается от нытья к агрессии. «Тоже экстремист», — подумал я.
— Ты прав. Меня постоянно грызет страх перед жизнью. Просто как блохи собаку, — миролюбиво согласился я. — И, несмотря на это, я еще жив. Что там твои невинные сексуальные фобии! Будь рад, что легко отделался!
Мойков спустился по лестнице.
— Заснул, — сообщил он. — Три таблетки секонала подействовали.
— Секонал? — заинтересовался Лахман. — У вас еще осталось?
Кивнув, Мойков вынул пачку таблеток.
— Двух вам хватит, я полагаю?
— Как это? Раулю вы дали три, а почему мне нет?
— Рауль потерял Кики, даже вдвойне. В двух отношениях. А у вас еще есть надежда.
Лахман начал было протестовать: не умаляйте, мол, его страданий.
— Исчезни, — оборвал его я. — В полнолуние таблетки действуют с удвоенной силой.
Лахман захромал к выходу.
— Надо мне было стать аптекарем, — заметил Мойков.
Мы вернулись к своей шахматной партии.
— Мария Фиола действительно была здесь сегодня вечером? — спросил я.
Мойков кивнул:
— Приходила праздновать освобождение от немцев. Американцы заняли ее родной городок в Италии. До сих пор там стояли немцы. Так что никакая она тебе теперь не союзница, даже не подневольная, а новоиспеченный враг. В качестве такового она шлет тебе привет.
— Боже благослови ее! — воскликнул я. — Я приму от нее объявление войны, только если она предстанет в диадеме Марии-Антуанетты.
Мойков расхохотался:
— Тебя ждет еще один удар, Людвиг. Мою родную деревню тоже только что освободили от немцев, на этот раз русские. Так что и я превратился из твоего вынужденного союзника в твоего вынужденного противника. Ты готов с этим смириться?
— С трудом. Сколько раз ты уже сменил национальность?
— Раз десять, наверное. Не по своей воле. Был чехом, поляком, австрийцем, русским — несколько раз переходил из рук в руки. Конечно, здесь этих перемен даже не замечаешь. А эта наверняка не последняя. Кстати, тебе мат. Неважно ты сегодня играешь.
— Я всегда играл плохо, Владимир. У тебя фора в пятнадцать лет эмиграции и одиннадцать разных родин. Включая Америку.
— А вот и графиня. — Мойков встал. — Полнолуние никому не дает покоя.
Сегодня к своему старомодному кружевному платью с высоким воротом графиня присовокупила еще и боа из перьев. Теперь она напоминала престарелую, выцветшую райскую птицу, выкроенную из мятой оберточной бумаги. Личико у нее было крохотное, покрытое сеточкой тонких морщин.
— Сердечной настойки, графиня? — спросил Мойков с тоном величавой учтивости.
