— Тебе следует об этом помнить, — ответил он, — и ценить, что в пору, когда ты была крохой, я никогда тебя не шлепал.
— Ах, дядя, а разве вы поступали так не потому, что ваши нравственные убеждения не допускают шлепков?
— Верно, а если кто-нибудь и колебал эти убеждения, так это ты, особенно в возрасте от трех до шести лет. Груня, дорогая, мне не хочется оскорблять твои чувства, но любовь к правде вынуждает сказать, что в ту пору ты была варваром, дикаркой, зверушкой из джунглей, настоящим волчонком, не признавала никакой морали и не умела себя вести...
Угрожающе поднятая подушка заставила его замолчать и торопливо прикрыть руками голову.
— Осторожно! — вскрикнул он. — Судя по твоим действиям, теперь я замечаю одно-единственное различие — ты превратилась в зрелую волчицу. Тебе двадцать два, да? И, ощутив свою силу, ты начинаешь пробовать ее на мне.
Вновь обрушилась на него подушка. Остановилась Груня в самый разгар битвы, смеха и отфыркиваний, когда вошла девушка с самоваром и нужно было накрывать на стол.
— Одна из питомиц твоего детсада? — спросил он, когда служанка вышла.
Груня кивнула.
— Она выглядит вполне прилично, — заметил он. — Лицо у нее действительно чистенькое.
— Я запрещаю вам дразнить меня моей работой в колонии, — ответила она, передавая ему чай. — Я сама разработала план воспитания, вот и все. Вы забыли, чем сами занимались в двадцать лет. Вы занимались чтением и учением, а для улучшения социальных условий абсолютно не сделали ничего. Вы и пальцем не пошевелили.
— Да, я не пошевельнул и пальцем, — повторил он печально и, взглянув на заголовок газеты о смерти Мак-Даффи, с трудом подавил усмешку.
— Это в русском духе, — воскликнула Груня. — Изучения, детальные обследования, самоанализ, все, что угодно, кроме дел и действий. А я... — ее молодой голос зазвучал гордо. — Я принадлежу к новому поколению, первому американскому поколению...
— Ты родилась в России, — вставил он сухо.
— Но воспитана в Америке. Я же была совсем крохой. Не знаю другой страны, кроме этой страны действий. А вы, дядя Сергей, если бы только оставили свое дело, ой, какой бы силой могли вы стать!
— А все то, что ты делаешь? — ответил он. — Не забывай, именно благодаря моему делу ты можешь заниматься своим. Видишь, я творю добро через... — Он замялся, вспомнив слабохарактерного террориста Хаусмана. — Я творю добро через доверенного. Вот так. Ты мои доверенный.
— Я это знаю, и мне неудобно об этом говорить! — воскликнула она в порыве великодушия. — Вы балуете меня. Я совершенно ничего не знаю о своем отце, поэтому с моей стороны не будет предательством признаться, как я рада, что именно вы заменили мне отца. Мой отец... да, да же отец... не мог бы быть так... так необычайно добр.
И вместо подушек на белого бесцветного господина со стальными мускулами, развалившегося на кушетке, на этот раз щедро посыпались поцелуи.
— Что происходит с твоим анархизмом? — спросил он, главным образом, чтобы скрыть некоторую растерянность и радость. — Одно время, несколько лет назад, казалось, из тебя вырастет настоящий красный, извергающий смерть и разрушение на всех защитников существующего порядка.
— Я... меня в самом деле привлекал такой путь, — неохотно согласилась она.
— Привлекал! — воскликнул он. — Ты чуть все жилы из меня не вытянула, пытаясь убедить отказаться от бизнеса и посвятить себя делу человечества. Потом ты увлеклась работой в трущобах, ставя заплаты на прорехи презираемой тобой системы...
Протестуя, она подняла руку.
— Дядя, дорогой, я еще расту. Социальное развитие медленно и мучительно. О, в философии я все еще анархист. Но каждый умный человек — обязательно социалист. Я все больше убеждаюсь в том, что идеальная свобода анархического государства может быть достигнута только...
— Как его зовут? — внезапно спросил Константин.
— Кого?.. — Волна румянца залила девичьи щеки.
Константин спокойно отхлебнул чаю и ждал.
— Я вам скажу, — сказала она, оправившись от смущения, — в субботу вечером в Эдж-Муре. Он... он из коротковолосых.
— Гость, которого ты привезешь?
Она кивнула:
— До этого я вам ничего сказать не могу.
— Он уже говорил?
— Да... и нет. Не в его правилах начинать что-либо, не будучи совершенно уверенным. Подождите до встречи с ним. Он вам понравится, дядя Сергей, я уверена. И вы с уважением отнесетесь к его образу мыслей. Это... его я жду в четыре часа. Оставайтесь, и вы познакомитесь с ним. Ну, пожалуйста.
Но дядя Сергиус Константин, он же Иван Драгомилов, взглянул на часы и быстро встал.
— Нет, Груня, привози его в субботу в Эдж-Мур, и я постараюсь, чтобы он мне понравился. Если это так серьезно, как тебе кажется, попроси его задержаться на неделю.
— Он так занят, — последовал ответ. — Все, что я могла, это уговорить его на уик-энд.
— Дело?
— Что-то в этом роде. Но, конечно, не бизнес. Знаете, он богат. Заботы по улучшению социальных условий — вот как, пожалуй, лучше назвать то, чем он занимается. Но вас восхитят его взгляды, дядя, и вы тоже проникнетесь к ним уважением.
— Я не сомневаюсь, дорогая... все будет, как ты хочешь, — сказал Константин, когда они, прощаясь, обнялись у порога.
Глава III
Винтера Холла принимала уже другая — сдержанная молодая женщина. Дядя ее ушел несколько минут назад. Груня была подчеркнуто серьезна, пока подавала чай и болтала с новым гостем, если можно назвать болтовней разговор, касающийся всего — от последней книги Горького и самых свежих известий о революции в России до Дома Хала (Дом Халла — благотворительное учреждение.) и забастовки белошвеек.
Отзываясь о новых ее планах улучшения условий жизни, Винтер Холл покачал головой.
— Возьмите, например, Дом Халла, — сказал он. — Он был только средством маскировки ужасающих чикагских трущоб. И до сих пор он, собственно, остается всего лишь средством маскировки. Трущобы разрастаются, проникают в соседние районы. В наши дни порок, нищета и разложение разрослись в Чикаго до невиданных размеров с тех пор, когда основали Дом Халла. Затем Дом Халла провалился, как и все прочие благотворительные проекты. Протекающий корабль не спасти ковшом, вычерпывающим воды меньше, чем ее поступает.
— Знаю, знаю, — недовольно проворчала Груня.
Он пожал плечами и отхлебнул чаю.
— Вы все более и более убеждаете меня в том, — призналась Груня, — что свободы, не ограниченной созданными человеком законами, нельзя добиться, минуя фазу социального устройства, основанного на чрезвычайных законах... Мне бы не хотелось жить в таком государстве.
Это меня бы раздражало.
— Вы предпочитаете мишурную и жестокую красоту современного коммерческого индивидуализма? — спросил он спокойно.
— Пожалуй, да. Но социалистическое государство неизбежно. Это я знаю, потому что ясно вижу провалы проектов улучшения для улучшения, — внезапно закончила она, сверкнув своей ослепительной улыбкой, и добавила: — Но оставим теории. Начинается жара. Почему бы вам не поехать за город, подышать свежим воздухом?
— Я слишком занят.
— Вы не хотите поехать на неделю, познакомиться с моим дядей? — внезапно спросила она. — Всего несколько минут назад он был здесь. Он хочет собрать на неделю небольшую компанию... просто нас троих.
Он опять покачал головой:
— Я хочу и, конечно, поеду, но никак не на целую неделю. У меня очень важное дело. Только сегодня я нашел то, что искал много месяцев.
Она разглядывала его лицо, как только может разглядывать любящая женщина. Лицо Винтера Холла ей было знакомо до мельчайших черточек: от опрокинутой арки сросшихся бровей, четко очерченных уголков губ, решительного подбородка до мочки уха. Холл, как мужчина, хотя и влюбленный, не знал в таких подробностях ее лица. Он любил ее, но если бы его вдруг попросили описать ее по памяти, он смог бы это сделать только в общих чертах: живая, гибкая, нежный цвет лица, глаза всегда улыбаются и сияют, румянец на щеках, милый, очаровательный рот и голос невыразимо прекрасный. Она оставляет впечатление чистоты и здоровья, благородной серьезности и живого, блестящего ума.
Винтера Холла нельзя было отнести к числу рядовых представителей его времени. Хотя он и имел беззаботное обеспеченное детство и приличное состояние, унаследованное от отца и возросшее еще со смертью двух незамужних тетушек, он давно посвятил себя служению человечеству. В колледже он специализировался по экономике и социологии, а после колледжа поддерживал Рииса как деньгами, так и личным участием в нью-йоркском походе. Много времени и труда потратил он на общественные работы, но и это не принесло ему удовлетворения. Он всегда искал движущие пружины явлений, доискивался настоящих причин.
