Для мира, в котором грамотой владело лишь небольшое число людей из числа правителей, суждение Леви-Строса звучит довольно правдиво. Однако около 1500 года до нашей эры монополия владения грамотой дала трещину. В то время где-то на юге Леванта, возможно, на западе Синайского полуострова, вблизи Серабит-эль-Хадима, где имелись месторождения бирюзы, грамотность и политика «сдвинулись со своих мест». В этой засушливой местности (несомненно, одной из наиболее слабых точек опоры исторического развития) египетские надсмотрщики следили за работой на рудниках иноземных рабочих-семитов, выходцев из Палестины и Сирии. Семиты преисполнились чувством благоговения к египетскому «магическому» письму и сумели извлечь из него основу для массовой грамотности: около двух дюжин фонем – самостоятельных звуков речи, представленных знаками (буквами), которые могут слагаться в слова. То, что язык (система звуковых и словарных средств) может быть выражен небольшим количеством знаков, вероятно, не ускользнуло от египтян, но владевший грамотой правящий класс страны не пожелал упростить свою письменность, дававшую ему средства к существованию, и потому прогрессивным преобразованием письменности занялись иноземцы.
Ученый Мартин Спренглинг, размышляя о том, как сложная система египетского письма могла быть трансформирована в письмо буквенное, предположил, что семитские мастера, работавшие на египетских рудниках, вероятно, общались с местными писцами низкого ранга, которые в работе чаще использовали иератическое письмо, скорописную форму древнеегипетского письма. (Египтяне использовали иератическое письмо в повседневной работе, а более сложное – возникшее из пиктографии иероглифическое – для работы по камню). Трудившиеся на египетских шахтах семитские мастера, чтобы увековечить свои имена, вероятно, просили местных писцов научить их иератическому письму и, получив этот опыт в простейшем виде, выбивали свои имена на камне. Так называемая протосемитическая система письма стала усовершенствованием египетского и шумерского силлабического письма. Со временем эта система получила дальнейшее развитие в финикийском, еврейском и арабском алфавитах. В настоящее время современные алфавиты западных стран, по существу, состоят из того же сравнительно небольшого числа фонем.
Еврейский алфавит стал впервые понемногу использоваться в Иудее в шестом веке до нашей эры перед началом Вавилонского плена, и пророки, по всей видимости, использовали новое средство для контакта с народными массами.
Историк Уильям Макнил предполагает:
«Пророчества и протесты, критика распространенных обычаев и радикальное введение новых принципов добродетели могли ограничиваться лишь пределом голоса человека и памятью слушателей… Если бы письмо оставалось монополией привилегированной верхушки, то гневные высказывания пророков, клеймивших установившиеся обычаи, никогда бы не были запечатлены в письменном виде. Следовательно, демократизация знаний, добытых при изучении простых рукописных текстов, должна рассматриваться как один из поворотных пунктов в истории цивилизации».
Финикийцы, неутомимые предприимчивые торговцы, распространили свой алфавит во многих землях Средиземноморья. В восьмом веке до новой эры их алфавит появился в Греции. Некоторые согласные звуки этого языка не использовались в греческой речи, но нашелся некий сообразительный человек, который использовал согласные буквы финикийского алфавита, не имевшие в греческом языке звукового эквивалента, для обозначения гласных звуков, что позволило даже детям учиться грамоте с пяти-шести лет[6].
К четвертому веку до нашей эры от трети до половины афинского населения умело читать и писать. В Афинах при решении вопроса об изгнании граждан, опасных для государства, проводилось голосование на глиняных черепках (ostraka – отсюда современное «остракизм»), на которых писали имена изгоняемых. В голосовании принимали участие шесть тысяч граждан. Демократия, получившая развитие в Греции, в отличие от Месопотамии и Египта, никоим образом не случайна.
В течение последних пятнадцати лет я, занимаясь литературным трудом, писал о финансах и об истории. Первые две свои книги, посвященные финансам, я проиллюстрировал историей экономики и немалым числом примеров рыночных отношений. Как большинство успешных политиков, юристов и высокопоставленных менеджеров владеют острым ощущением исторического развития, так и лучшие инвесторы не только улавливают эхо прошлых событий, но и складывают из этого эха симфонию, которую увязывают с текущим положением дел на рынке. Такая способность приносит интеллектуальную и материальную выгоду.
Ни один из трудов по истории не произвел на меня столь сильного впечатления, как «Добыча», книга Дэниела Ергина, написанная в 1991 году. Изложенная в книге подробная история мировой нефтяной промышленности – прямо-таки удавшаяся попытка заглянуть за горизонт современного мира сквозь маслянистую и турбулентную призму нефтедобычи. Когда я писал «Рождение изобилия», работу, в которой анализировал ускорение мирового экономического развития в девятнадцатом веке, то использовал книгу Ергина как признанную модель. Ергину удалось рассказать о современном экономическом росте на фоне современной истории. Воодушевленный этим опытом Ергина, я написал еще одну книгу – «Великолепный обмен», работу, в которой рассказал о развитии мировой торговли с доисторического периода до 1999 года, когда в Сиэтле прошли выступления против Всемирной торговой организации.
При написании «Великолепного обмена» я заинтересовался причинами отмены «хлебных законов», существенного этапа идеологической истории мировой торговли. Начиная с 1066 года, небольшая группа аристократов владела в Англии значительными земельными угодьями, что позволяло ей, используя эти законы, наживаться на продаже зерна и за счет полного кошелька доминировать на политической сцене. Но, как уже было сказано, использование печатных изданий, введение цены в 1 пенни за почтовое отправление, развитие железных дорог и связанная с этим возможность разъезжать по стране и заниматься агитационной работой позволили Ричарду Хобдену и его сторонникам настоять на отмене «хлебных законов». Отсюда логичен вывод: в мире, в котором только властные и богатые люди владеют средствами дальней связи, все остальные пребывают под их влиянием.
Коммуникационные технологии – одна из основ политической власти. Сами по себе коммуникационные технологии не ведут ни к увеличению гражданских свобод, ни к их ущемлению. Но возможность доступа к ним определяет политическую реальность. Гитлер и Сталин, захватив власть, монополизировали технологии подобного рода и внедрили слежку за населением, которое не имело широкого доступа к коммуникационным устройствам, да и использование населением подобных устройств по своему усмотрению считалось недопустимым.
Однако когда коммуникационные технологии оказываются доступными для обыкновенных людей, то население может более эффективно противостоять местным властям. В демократических греческих городах-государствах алфавит доказал, что он острее меча; в Средневековье печатный станок оказался сильнее римско – католической церкви; в наше время фотографические камеры сотовых телефонов эффективнее, чем камеры наблюдения.
Главные коммуникационные технологии следующие: язык, письмо, механизация письменности и электронное кодирование передаваемой информации. В середине двадцатого века Джордж Оруэлл и другие публицисты страшились последней из указанных технологий. В начале двадцать первого века отношение к ней значительно изменилось. Однако мало спросить: «Что делают эти устройства?» Необходимо добавить: «Сколько людей их контролирует?»
В то же время даже отсутствие простейших средств сохранения информации может привести к изрядной несправедливости, что показала живучесть рабства после гражданской войны в Америке. Даже после принятия в 1863 году прокламации об освобождении рабов в США и восстановлении Юга сотни тысяч чернокожих мужчин стали жертвами нового вида рабства: за малейшее преступление, в том числе за бродяжничество, их приговаривали к работам на частных фабриках, шахтах и фермах[7].
На этих фабриках и фермах условия труда и уровень смертности были нередко даже выше, чем на плантациях довоенного Юга. В 1906 году министерство труда США направило комиссию во главе с пионером-социологом, чернокожим У. Дюбуа, для изучения условий существования чернокожих в округе Лаундес, штат Аризона, тогдашнем оплоте нового рабства.
В том же году Дюбуа представил правительству отчет и стал ждать публикации документов; ожидание изрядно затянулось. Примерно спустя год правительство наконец известило Дюбуа, что его отчет признан слишком острым по содержанию для публикации; единственный экземпляр этого отчета был уничтожен. В отсутствие широко распространенного впоследствии технического устройства – копировального аппарата – отчет Дюбуа оказался утрачен навсегда, и в итоге эта новая форма рабства просуществовала почти до середины двадцатого столетия.
