Я спросил у Моди: старался ли он сделать Гуджарат новым Сингапуром или Дубаем, который отличался бы от остальной матери-Индии в лучшую сторону?
«Нет, – сказал Моди. – Сингапур и Дубай – города-государства. Здесь может возникнуть немало Сингапуров и Дубаев. Сингапур у нас будет в Каче, – добавил он, пренебрежительно махнув рукой, – и ГИФТ (Гуджаратский интернациональный финансовый технополис, новый ультрасовременный город, который возведут неподалеку) может сделаться вторым Дубаем. А вот весь Гуджарат предстанет подобием Южной Кореи. Всемирная коммерция у нас в крови», – продолжил Моди, выразительности ради вскидывая брови. Говорил верховный министр с умелой и привычной театральностью. Чувствовалось: он способен увлечь за собой толпу – или подчинить своей воле совет директоров. Моди открывал рот – и начинал по-настоящему гипнотизировать вас.
Его честолюбие поразительно – хотя долгое время он был незаметным, безликим пропагандистом-прачараком. Южная Корея обладает тринадцатой по мировому значению экономикой. Я понимал, куда клонит Моди: Южная Корея – обширный полуостров, подобно Гуджарату, открытый главным морским торговым путям. Южная Корея превратилась в промышленную, буржуазную динамо-машину не благодаря демократическому правлению, а под умеренно-авторитарной властью Пак Чон Хи (1960–1970). Я упомянул об этом. Верховный министр ответил, что хочет беседовать лишь о развитии, а политические разговоры ему не интересны. Разумеется: ибо политика подразумевает свободу; оттого мимолетное безразличие Моди к политике не было случайно. Вся манера правления Моди антидемократична – хотя и действенна: человек полагается лишь на крепкую, ничем не прикрытую бюрократию, над которой узурпировал власть. Даже собственную политическую партию Моди почти презрительно отодвинул на задворки действия, на второй план.
Немаловажно то, что и о ГИФТе верховный министр упомянул лишь как об одной из сторон более крупной и сложной игры. Гуджарат стремились сделать экономическим нервным центром индоокеанского бассейна – и в этом начинании ГИФТ являл собой истинный pièce de résistance[32]. Моди положил основу этому средоточию финансовых услуг в июне 2007-го. Технополису предстоит раскинуться на площади около 2 кв. км. Это вдвое больше, чем площадь, которую занимает Лондонская верфь, на 25 % больше, чем деловой парижский квартал Ла Дефанс, – и даже несколько больше, чем земельные участки, отведенные под финансовые центры в Шанхае и Токио. Над ГИФТом должны возвышаться 11 сверхсовременных небоскребов, там предусмотрены зеленые зоны, лучшие нынешние системы городского транспорта; мусор и отходы будут удаляться согласно западным стандартам охраны окружающей среды. «Разумные здания» снабдят надежными электронными системами, включая интеграцию данных и связь; городские дороги защитят от муссонов штормовыми водостоками; 50 тыс. местных жителей и 400 тыс. приезжающих работников смогут легко и быстро добираться до места службы пешком из любой точки города. ГИФТу надлежало стать городом будущего, способным соперничать с любым иным городом. Моди упомянул его как всего лишь некий небольшой Дубай внутри обширного целого, подобного Южной Корее.
Наставительным тоном, изъясняясь точными фразами, верховный министр заговорил со мной о космополитической торговой истории Гуджарата, насчитывающей пять тысячелетий: о том, как парсы и другие народности приплывали к его берегам и становились частью индийской культуры. Я осведомился о мусульманском вкладе в индийскую культуру, ибо численность гуджаратских мусульман составляет 11 % от населения штата. «Мы – духовно богатый, богобоязненный народ, – отозвался Моди. – Мы большей частью вегетарианцы. Джайнизм и буддизм повлияли на нас положительно. Мы намерены возвести в Гуджарате буддийский храм и почтить священные останки Будды». Затем он предложил мне задавать дальнейшие вопросы, ибо добавить к сказанному было нечего. Разумеется, мусульмане плотоядны…
Я спросил: сожалеет ли Моди о чем-либо, сделанном или не сделанном с тех пор, как семью годами ранее он пришел на должность верховного министра. Фразу строил осторожно и тщательно, давая собеседнику возможность выразить раскаяние – хотя бы обиняками – по поводу событий 2002-го. Сказать Моди было нечего. Тогда я полюбопытствовал напрямую: сожалеет ли он о гуджаратской резне 2002-го? Моди ответствовал: «На эти волнения смотрят по-разному. Кто я таков, чтобы судить?» И прибавил: особая комиссия решит, какую роль сыграл верховный министр во время погрома. Впрочем, другая комиссия, состоявшая из подчиненных ему же бюрократов, уже успела к тому времени обелить Моди и очистить его от всех грехов.
«Моди – не царь Ашока», – сказал мне Ханиф Лакдавала, мусульманин, возглавляющий одну из НПО, которые защищают права человека. Лакдавала вел речь о войне, разразившейся в III в. до н. э., когда Ашока, повелитель империи Маурьев, разгромил Калингу – царство, находившееся на восточном индийском побережье. Воины Ашоки уничтожили 100 тыс. мирных жителей Калинги. Это избиение безвинных настолько потрясло Ашоку, что он бесповоротно отказался от любых очередных завоеваний и всю свою дальнейшую жизнь посвятил проповеди миролюбия и заботам о благоденствии подданных.
Моди причиталась польза сомнения. Ведь мог же он, хотя бы втайне, испытывать угрызения совести! Громко признать вину значило пожертвовать своим положением в индусском националистическом движении. Обитая в индийской политической среде, немногие позволяют себе такую роскошь, как ошибки. По единодушному свидетельству разных людей, сразу после мятежа Моди заперся в кабинете и маниакально занялся вопросами экономического развития, позволяя себе спать не более четырех часов в сутки, вставая с постели – по его собственному признанию – в пять утра, чтобы прочитать электронные письма и местные газеты. Он посетил примерно 3000 из 7000 гуджаратских деревень – создавая себе добрую репутацию среди сельчан, проверяя, хорошо ли работает на местах государственная бюрократия, предоставляя рядовому чиновнику – чаще и больше остальных имеющему дело с простыми гражданами – широкую свободу действий под лозунгом: «Управляйте меньше, направляйте больше». Как сказал мне Атул Тандан, ректор Института экономического управления Мудра в Ахмадабаде: «Следует отделять политические взгляды Моди от его управленческих способностей. Моди неподкупен и бескорыстен, а потому добивается успехов: люди уверены, что каждое его решение преследует разумную и выгодную цель». И в самом деле, даже многие мусульмане уважают Моди за его достижения: к примеру, верховный министр покончил в индусских общинах с азартными играми и преступным вымогательством, от которых буквально стонут мусульманские кварталы.
Я по-прежнему полагал, что Моди сумел бы выразить сожаление о злодействах, случившихся в 2002 г., множеством средств – прямых и непрямых, – не признавая своей вины открыто. Но Моди оставался равнодушен к этому вопросу и не использовал ни единой из многих открывавшихся ему возможностей покаяться. Макиавеллизм? Сначала и пальцем не пошевелить, чтобы остановить события 2002 г., которые множество беспристрастных наблюдателей назвали методическим кровавым погромом. И немедленно заняться вопросами развития, когда насилие уже сыграло нужную роль: упрочило существующую власть и сосредоточило на себе все внимание политических противников. Макиавелли, чьи труды либо читаются поверхностно, либо толкуются превратно, отнюдь не одобрил бы этого. Макиавелли утверждал, что во имя положительного общего итога нужно действовать с наименьшей жестокостью, поэтому жестокость избыточную по сравнению с абсолютно необходимой нельзя, как выразился Макиавелли, считать полезной или числить доблестью.
«Я выходец из бедной семьи, – объявил Моди. – Стань я учителем, семья только порадовалась бы. Но я примкнул к национальному патриотическому движению, к РСС, – а там человек приносит многое в жертву общему делу. Я пошел в прачараки, сделался чем-то вроде индусского священнослужителя-аскета, облаченного в белое. Моя индуистская философия: терроризм – враг человеколюбия». Следовало полагать, он говорил об исламском терроризме, ответственном за бо́льшую часть массовых кровопролитий, случающихся в Индии. Моди сравнил себя с Махатмой Ганди: «Пока правили британцы, много людей боролось за независимость, и Ганди превратил их борьбу в массовое движение. А я превратил экономическое развитие в психологию массового движения». Слова Моди эхом раскатывались по безлюдному кабинету. «Есть телефонный номер, по которому звонят бесплатно, слышат запись моего голоса, оставляют жалобы на действия властей, а соответствующий административный отдел обязан выяснить положение вещей и отреагировать в течение недели».
