Лоис Крайслер - Тропами карибу

В эти дни мое сердце замирало при малейшем необычном звуке. Вот шум, как от ветра или быстро текущей воды. Самолет? Нет, стремительно пролетающая стая куропаток.

Крис дал мне дельный совет.

— Если он прилетит в мое отсутствие, прежде убедись что он на поплавках. Если на колесах, то нечего и ходить.

Ночь на 28 сентября была холодная. Проснувшись утром, мы первым делом взглянули на озеро: оно было Застывшее, гладкое, темное. Ледостав. Мы ощутили легкое возбуждение и какой-то благоговейный страх. А также облегчение: отпала щекотливая проблема перехода реки вброд. Все это время река вымерзала, начиная от берегов и отмелей, вокруг валунов. Течение вытворяло невообразимые штуки — пятилось назад, ныряло в глубину, прорывалось поверх льда. Местами корка льда прикрывала поток, несущийся по донному льду.

Было пасмурно, дул устойчивый восточный ветер. Крис ушел на реку за ивняком. Я вытирала посуду, как вдруг в воздухе ощутилась едва заметная пульсация. Волки завыли.

Энди пролетел высоко над нами, описал широкий круг к западу и, вернувшись, прошел над самой горой. Под самолетом виднелись два кружочка — колеса. Крис, стоявший внизу на болоте, высоко поднял руку с красным носовым платком, указывая Энди направление ветра. Энди покачал крыльями в ответ и дал еще один большой круг, занявший несколько минут. Легкий серебристый самолет ушел далеко к Киллику и растворился, исчез на фоне черно— белых гор, и даже звук его затих вдали. Затем, совершенно неожиданно, самолет вышел на Столовую гору вровень с вершиной, с заглушенным, почти беззвучным мотором. Я стала на самом высоком пригорке за нашей лачугой.

Плоский сверток — вне сомнения, почта — упал где— то совсем рядом, и самолет пропал в воздушной бездне за кромкой горы, делая следующий заход. Я заметалась по вершине, разыскивая сверток, точно глупый котенок, который чует, но не может найти пищу. Тут Энди появился вновь. Я поспешно ретировалась на пригорок, чтобы не мешать следующему сбросу, и чуть не споткнулась о сверток. Он упал ближе, чем я предполагала.

На этот раз Энди сбросил кусок картона, восточный ветер подхватил его и унес на запад, за край горы. Я заметила направление и стала ждать следующего захода. Тем временем ко мне присоединился Крис.

На этот раз груз приземлился в загоне, в десяти футах от Курка и Леди.

Это никуда не годилось. Мы побежали к западному краю горы и остановились на полпути. С запада снова заходил самолет. Из кабины, с нашей стороны, свисало что-то черное. Вот самолет поравнялся с нами. Словно сговорившись, мы с Крисом одновременно махнули правой рукой: «Бросай!» Пакет полетел к земле.

На мгновенье в вышине над нами мелькнуло молодое, улыбающееся, загорелое лицо эскимоса: Энди взял с собой помощника. Я подняла обе руки и радостно, восторженно приветствовала их.

К нашему удивлению, после третьего сброса самолет опять сделав заход, хотя на этот раз из кабины ничего не свешивалось. Записка!

— В почте записка, на которую надо ответить! — крикнул Крис.

Я подлетела к первому свертку и вскрыла его ножом. Ничего, кроме журналов. Крис кинулся к краю горы и поехал вниз по сланцевой круче за обрывком картона, пролетевшим мимо вершины. В двух других свертках — мы определили это мгновенно, на лету, — почты не было. Я осталась ждать наверху. Тут самолет снова пролетел над самой горой и сбросил кусок картона, который упал на ее склон. Крис подхватил его и прочел. Самолет опять делал заход.

Маши! — завопил Крис.

А? — крикнула я, стараясь перекрыть шум ветра…

Маши!

В записке значилось: «Надеемся, что ничего не забыли. Надеемся свидеться с вами 15 октября. Махните рукой, если все в порядке». Без всякого военного форса. Полярного летчика интересовала суть дела, и он дружески— непринужденно делал запрос.

Я как зачарованная провожала взглядом самолет. Словно застыв в воздухе, он уходил на восток, пока не затерялся среди белых гор. Затем я взяла каркас и спустилась к Крису, который гонялся за конвертами, разметанными ветром по островкам снега.

Он с неодобрением взглянул на меня.

— Ты чуть было меня не убила. Столкнула с горы камень с голову величиной. Я читал записку и не заметил его вовремя. Отскочить я уже не мог и только пригнулся. Он пролетел надо мной.

Посылка с самолета на краю света — это роскошь, чудесная возможность человеческого общения через письма друзей. Но это не сразу. Сперва пришлось заняться многим другим. Я принялась выуживать из лишайников драгоценные продукты, вывалившиеся из картонок, разбитых при ударе о землю: мороженую малину, клубнику, кукурузу, ананасы. Каждый безнадежно испорченный кусочек был как нож по сердцу. Затем мы надежно пристроили наши вновь обретенные богатства. Огонь в печке погас, барак выстуживался. Но мы просто не могли удержаться от того, чтобы не перебрать письма, не взглянуть на обратные адреса, не провести смотр наших грядущих утех. Затем обычные будничные дела поглотили нас. Крис с кинокамерой и волками отправился на дневную прогулку.

Я начала носить воду с реки.

Наконец, натопив барак и роскошно поужинав, мы забрались на кровать, закутались в спальные халаты, подоткнули под голову летние спальные мешки, служившие нам вместо подушек, и с ни с чем не сравнимым наслаждением приступили к чтению писем.

Это было особое наслаждение, приглушенное муками, какие претерпевают лишь те, кто читает письма в полной изоляции от людей. Каждое впечатление, каждая новость поражает вас как удар, но вы не можете разрядиться, передать импульс другим в сутолоке бесчисленных событий дня. Теперь мы вполне понимали Джона Ларсона, одинокого старого траппера, юконского старожила, который каждые два— три дня приходил в шесть утра на снегоступах к нашей палатке и, едва уверившись, что его слышат, начинал говорить взахлеб не о том, как обстоят наши общие с ним дела, а о том, как идут дела в Штатах. У него был батарейный приемник, и он каждый вечер слушал последние известия.

И еще мы очень живо ощущали положение каждого из друзей. Наши дорогие новые друзья, прежде богатые, а ныне обедневшие, щедро слали нам коробку разнообразнейших лакомств, безупречно упакованную на случай сбрасывания с самолета. Богатейшие из наших друзей слали нам газетную вырезку. И то и другое заставляло болезненно сжиматься наши сердца.

В числе сброшенных посылок благополучно плюхнулся на землю рогожный мешок, набитый долгожданной зимней одеждой, которую мы заказали в июле у одной эскимоски в Коцебу. Это были малицы и меховые штаны для каждого из нас. Крисовы — из ондатры, мои — из шкурок длиннохвостого суслика, мех которого очень легок и высоко ценится эскимосскими женщинами, так как одежду из него «можно носить весь день дома и тебе не будет слишком жарко, а выйдешь на двор — не замерзнешь». Как я убедилась на собственном опыте, эта рекомендация оправдывалась даже при пятидесяти градусах ниже нуля.

Одно из писем принесло нам печальную весть. В нем говорилось о новой попытке лесопромышленников ликвидировать Национальный парк Олимпик заповедник, который мы так любили.

— Крис, ты не впадаешь порой в отчаянье?

Он взглянул на меня искренним, без всякой фальши, взглядом.

— Нет, — ответил он и весело добавил: — С чего бы мне впадать в отчаянье? Я отлично живу, у меня отличная жена и… меховые штаны! Подумай, как живут сотни миллионов людей на свете! А меховые штаны вообще не у многих найдутся!

День 1 октября был совершенно особенный — лучезарный, холодный и тихий.

На белоснежных горах лежали глубокие тени небесно— голубого цвета. Необъятные рыжевато-коричневые пространства внизу под нами были пусты.

В полдень, когда Крис вернулся к ленчу с вязанкой хвороста, я спросила его:

Видел ты какие-нибудь следы животных?

Как я и ожидала, он ответил:

Нет. Ни следов, ни признаков.

Мы сели завтракать, как вдруг снизу, из тундры, донесся шум, заставивший нас молча вскочить и броситься к двери.

Мы чуть было не сбили друг друга с ног. Крис широко распахнул дверь.

Внизу, по тундре, проходил авангард осенней миграции — плотная колонна оленей. Они двигались на юго-восток, через хребет, на зимовья. Перед ними лежали пустынные пространства. За ними собирались и шли следом невидимые легионы. Чу— чу— чу! — стучали копыта по мерзлой траве. «Ма!» — отрывисто кричали оленята. Это были единственные звуки, раздававшиеся в тундре, и, если б не они, прохождение оленей напоминало бы шествие теней.

Крис взял кинокамеру и отправился вверх по Истер-Крику к «съемочной площадке» — скале, минуя которую колонна поворачивала на юг к проходу в горах.

Я оставалась на Столовой горе. Молча переходила я с западного ее края, откуда было видно, как олени выходят со стороны Киллика, белые против солнца, к восточному краю, откуда можно было видеть, как они уходят в тень, в необъятность гор. Они шли целеустремленно. Поднимаясь вверх по Истер-Крику, они следовали его изгибами, а затем пересекали его, твердо выдерживая курс на юг, к проходу в горах. Но их цель — тайга южнее хребта Брукса, где они зазимуют, — лежала гораздо дальше, и, прежде чем достичь ее, они пройдут через другие горные проходы, другие долины.