Врач (т̣абӣб, 5) осмотрел меня и спросил: «Что же с тобой?» «Огонь любви (на̄р ал-г̣ара̄м, 3) разгорелся в сердце моем». «Лекарство (дава̄’, 5) — сказал он,— трава, которая есть у меня». «Не надо мне трав, лекарство (дава̄’, 5) у той, кого я люблю. Оставь же меня умереть от этой любви (хава̄, 1) к ненаглядной (х̣ибб, 2)».
[116, с. 14]
Из тунисских народных песен:
Ответь, о гордая красавица (х̮андӯд, 2, Тунис), любовью,
О, властительница черных очей (умм ‘уйӯн сӯд, 2).
Я взрывом пороха сражен (мад̣рӯб би-л-ба̄рӯд, 3),
а врачи (т̣убба, 5) думают меня вылечить.
[228, с. 251]
Из иракских народных песен:
О, верные любви (ахл ал-вафа̄’, 5), вы, только вы врачуете раны (джарх̣, 3) любви (вида̄д, 1).
Люди знают всех в этих краях и увидели нас.
Боюсь, что теперь они бросят меня в море любви (бах̣р ал-г̣ара̄м, 1), как исцелиться тогда?
То, что было в моей душе, сломалось — душа болит.
Разлука и молва лишь углубили рану — она болит.
Зельем (дава̄’, 5) врачуют раны от удара меча —
Раненный словом жестоким неисцелим.
[179, с. 84]
Семантико-стилистическая группа слов, обозначающих помощников лирического героя, врачевателей, посланников, дает еще одно основание полагать, что арабский жанр газал связан с развитием эпоса. Мы уже указывали на высказывание Б. Я. Шидфар, что на эту мысль наводит наличие в газале очень древнего эпического персонажа «вредителя», известного в волшебных сказках разных народов [159, с. 219]. Аналогичен и персонаж «помощника».
Для древнего мифического сознания была характерна вера в превращения, естественно представление, что и «звери когда-то, были людьми» [49, с. 9]. Так, в сказках и в народном эпосе в роли помощников выступают «конек-горбунок», «кот в сапогах», «серый волк», а также и «верный слуга», «волшебник» и т. п. Самые важные элементы мифического сознания переходят из эпоса в лирическую песню. «Наиболее стойкие моменты мифического сознания присутствующие в лирической поэзии,— пишет В. И. Еремина,— есть, по всей вероятности, результат традиционного многовекового отставания формы выражения от содержания. Мифическое сознание теряет со временем основные элементы своего содержания (веру во всеобщую одухотворенность, в превращения и т. п.), но форма выражения эстетически ценных представлений сохраняется почти нетронутой, она лишь слабо видоизменяется, а потому и живет веками. Готовые устойчивые поэтические формулы вновь осмысливаются и присутствуют в народной поэзии уже для выражения иных чувств, иных настроений» [49, с. 15].
В лирических песнях, в арабских любовных стихотворениях — газалях персонажи «помощников» ведут происхождение тоже из эпоса, из древнего осмысления мира, который первобытным человеком интуитивно воспринимался диалектически, как борьба доброго и злого начал, отсюда и мысль о существовании помощников и вредителей. Традиционность образов арабского газаля для более поздних периодов свидетельствует также о высокой степени абстрагирования, когда в песне или лирическом стихотворении зачастую вместо реальных событий передаются эмоции, вызванные этими событиями, но воплощенные в аллегорические образы. Подобное положение наблюдается с другими персонажами, а также с типичными ситуациями арабской лирики. Например, известный персонаж — лирический герой, раненный, пораженный стрелами, мечом, порохом. Он часто называет себя «раб», «порабощенный», «изнуренный», «с жалобой на устах» и т. д. Врачевателями ран выступают помощники — врач, лекарь, судья, посланник к жестокому предмету любви, господину. Вся лексика наводит на мысль о древнем происхождении этих персонажей, скрытом социальном смысле ситуаций, символическом отражении действительности. Традиционны и ситуации — нанесение раны, гибель от нее или ее лечение. Песни о любовных ранах, как говорилось выше, в аллегорической форме часто передают рассказ о ранах социальной жизни, ранах народных, причина которых — угнетение, эксплуатация, социальное неравенство. Песни о ранах неизменно популярны в народе, их реминисценции часто встречаются в творчестве Ахмеда Рами, Нагиба Сурура, Мухаммида Абд ал-Хайя и др.
Фон любви, пейзаж, природа
Эта группа содержит:
1) слова, обозначающие абстрактные понятия:
табӣ'а — природа;
ал-каун — мир, бытие;
аз-зама̄н ва-л-мака̄н — время и пространство;
фада̄’ — космос;
дахр — век, судьба, рок;
2) слова, обозначающие небо и светила:
сама̄’ — небо;
‘алйа̄’ — небо;
аш-шамс — солнце;
ал-к̣амар — луна;
хила̄л — полумесяц;
бадр — полная луна;
наджм — звезда, мн. нуджум;
ка̄с ан-нӯр (образно) — чаша света;
3) слова, обозначающие время, времена года, части суток:
рабӣ‘ — весна;
лейл — ночь;
лайа̄лӣ — ночи, время;
лайа̄лӣ-л-к̣амар — лунные ночи;
фаджр — заря;
фаджр ас̣-с̣аба̄х̣ — утренняя заря;
маса̄’ — вечер;
д̣ух̣а̄ — утро;
4) слова, обозначающие явления природы:
рӣх̣ — ветер;
насӣм — легкий ветерок, зефир;
нада̄ — роса;
5) слова, обозначающие землю и водные стихии: ма’ - вода;
бах̣р — море;
йамм — море;
маудж — волны;
джабал — гора;
тила̄л — холмы;
6) слова, обозначающие растения и животных:
х̮уд̣ра — зелень;
рауд̣а — сад;
рийа̄д̣ — сады;
буста̄н — цветник, огород;
джанна — сад;
джина̄н — сады;
захр — цветы;
вард — розы;
йа̄семӣн — жасмин;
рейх̣а̄н — базилик;
шаджар — деревья;
нах̮ӣл — пальмы;
г̣ус̣н — ветвь;
аг̣с̣а̄н/г̣ус̣ӯн — ветви;
т̣айр — птицы;
булбул — соловей, мн. балабил;
‘ус̣фӯр — воробей, маленькая птичка;
карава̄н — птица караван, жаворонок, птица ночей, предвещающая рассвет, птица радости;
7) слова, означающие следы, останки жилья, развалины:
ат̣ла̄л — развалины;
расм — следы;
ас̣а̄р — следы;
диман — остатки жилья [ср. 136, с. 20].
Описанию природы в арабской лирике уделяется большое внимание. Так, природа — излюбленная тема суфийских поэтов, например, Ибн Араби (XII-XIII вв.):
О, сады (джина̄н, 6), сады (джина̄н, 6)!
Я в цветнике (буста̄н, 6) собираю жасмин (йа̄семӣн, 6)
И базилик (рейх̣а̄н, 6) с думой о том,
Как милосерд Аллах для всех влюбленных (‘а̄шик̣ӣн, 3).
[274, с. 86]
Особенно интересны и значительны поэтические описания арабами моря и ночи.
Море как символ жизни. Море (бах̣р) в арабской лирике, особенно у суфийских поэтов, имеет переносный символический смысл, обозначая жизнь, зыбкий случайный мир, жизнь, таящую в себе гибель. В словарях суфийских терминов бах̣р объясняется как символ «абсолютного истинного бытия» [31, с. 135]. С понятием «море» связываются и другие слова: йамм «море», маудж «волна», нахр «река» (ср. в русском языке — «сердитый вал», «угрюмый океан», «морская зыбь» и т. п.). Образ моря-жизни можно проследить и в стихотворении суданского суфийского поэта Мухаммеда ал-Махди ал-Маджзуба:
Стою на морском берегу. Красное море!
Волны синие, зеленые,
Желтые, серые.
А на горизонте
Волна застыла.
Она как руины в пустыне,
Где вокруг — песчаные волны.
Кружится голова: волны, волны и волны.
Взор возвратился к земле —
У ног пустая раковина.
А ведь она была в глубинах бурного моря.
От коловращения там, в глубине приняла она дивную форму.
А потом и прибило ее к берегам.
И лежит неподвижно.
Что осталось?— Одна оболочка.
Смотрю на горизонт,
Туда, где застыла волна, что подобна руинам в пустыне, среди мерных печальных валов.
Я долго молча стою. Пустота и усталость,
И туманное воспоминанье.
Жизнь моя полна раковин.
Одну я схоронил только вчера.
Ту, которая точный слепок всей моей жизни.
Теперь она неподвижна во прахе.
Как могилы, у горизонта застыли морские валы.
Я же — пустая раковина,
И моя могила здесь.
[269, с. 306-307]
В этом стихотворении море выступает как символ жизни, волны — бег бытия, жизненные битвы и коллизии, пустые раковины — люди, удел которых — суета, смерть и тлен.
В Коране с мраком над морской пучиной сравниваются деяния неверующих [65, сура 24, стихи 39-40] или жизнь неверных [24, с. 54]. В народной поэзии, в арабском фольклоре также можно встретить упоминание моря: «О море, почему ты бежишь, а острова зеленые» [116, с. 12], где бег моря можно толковать как бег жизни, бег бытия, а зеленые острова — это отдельные моменты счастья в жизни человека, так как зеленый цвет у арабов символизирует счастье, благополучие.
