В.К. Я думаю, если не выходить за пределы моей компетенции, что такая пригонка человека к ландшафту носит, во-первых, очень взаимный характер. И, во-вторых, если говорить о том, зачем нужен ландшафт, именно так я понимаю вопрос, то, строго говоря, нужно сказать вот о чем.
Пленка ландшафтов очень тоненькая. Радиус Земли примерно 6 тысяч километров. Соответственно пленка, в которой существуют культурные ландшафты – это несколько десятков или, может, в городе, несколько сот метров. Мы же находимся в Останкине, башня торчит. А обычно это несколько десятков метров. То есть это толщина пленки масла в кастрюле с водой. Так вот эта пленка ландшафта и служит для человека экраном, на который проецируется весь остальной природный мир, вся Вселенная. Она дана человеку – за редчайшими исключениями – именно в ландшафте. Весь остальной природный мир дан человеку, постольку, поскольку этот природный мир находит отражение в ландшафте. Я полагаю, что в ландшафте культурном.
Но, несмотря на такую, казалось бы, гигантскую значимость ландшафта и культурного ландшафта, наука о ландшафте стала формироваться очень поздно. И здесь мы видим прямую аналогию с культурой. Культура существовала всегда, о культуре мыслили почти бесконечно, а когда стала возникать культурология? То есть культура как научный предмет была открыта очень недавно. Но по крайней мере это открытие заметили. Я полагаю, что культурный ландшафт был открыт тоже совсем недавно. Но видимо, в культуре еще не заметили, что существует культурный ландшафт. Хотя, кстати говоря, в современной культуре основное значение термина «культурный ландшафт» очень экзотическое.
Есть такой популярный журнал «Дизайн ландшафта». Если его внимательно просматривать или общаться, соответственно, с современными ландшафтными архитекторами, то становится понятно, что культурным ландшафтом называют пространство между стенами особняка и забором вокруг участка. Вот это называется ландшафтом, а то, что делается с этим участком, называется ландшафтными работами. И я думаю, что сколько бы, скажем, у вас не выступали мои коллеги, именно такое представление о культурном ландшафте будет доминировать.
Но строго говоря, нам ведь нет до этого дела, правда? Мы выстроили свой научный предмет и потихонечку, помаленечку, небольшими силами в нем работаем. Сколько человек изучают культурный ландшафт в нашей стране? Ну, может быть, несколько десятков географов. Добавим сюда, скажем, ландшафтных архитекторов, добавим сюда какое-то очень небольшое количество культурологов. Значит – самое большее – порядка тысячи человек на 17 миллионов квадратных километров (площадь России). То есть получается, один исследователь культурного ландшафта на треть Московской области, поскольку ее площадь примерно 50 тысяч квадратных километров. Для географа естественно так считать. А как еще? Тогда как сколько приходится физиков на одну элементарную частицу? Частиц всего тысяча, а счет физиков перевалил за сотню тысяч. Там счет обратный, там больше тысячи физиков на одну несчастную крошечную элементарную частицу. А тут такой большой культурный ландшафт.
А.Г. Чем, по-вашему, вызван такой дисбаланс?
В.К. Я могу отделаться общей фразой, что пространство вообще находится на периферии современной культуры. Современная культура хроноцентрична, она работает со временем, она вырастает из времени, она считает время. Это, во-первых. Во-вторых, тут есть такая парадоксальная вещь. Сама культура, и в частности государство, и особенно государство бюрократическое, чрезвычайно сильно выражает себя в пространстве. И в этом смысле современное общество и современное государство беспрерывно работает с пространством, и оно не нуждается в критике – и даже просто взгляде – со стороны.
В этом смысле география современному обществу, причем обществу любому, практически ведь не нужна; общество само знает – вернее, считает, что знает – все, что ему нужно. География занимает свое место в системе наук по одной-единственной причине – только потому, что по традиции география является школьным предметом. Это видно хотя бы по тому, скажем, сколь мало географов привлекались к профессиональным работам, когда распадался и распускался Советский Союз. Мы видим огромную плеяду экономистов, большую плеяду правоведов, которые пришли во власть, принесли профессиональные представления и начали проводить какие-то акции, неважно – удачные или неудачные.
В то же время стремительно перестраивалось все пространство Северной Евразии, частью которого был распад Советского Союза. И я рискну сказать, что географы не привлекались, а если и привлекались, то только для обслуживания уже принятых решений. Грубо говоря, в 1989 или в 1990 году никто не спросил географов, распадется ли Советский Союз, тогда как профессионалы – немногие, правда, – понимали, что процесс зашел так далеко, что его уже даже бессмысленно останавливать. В 1989-1990 году, на мой взгляд, уже было понятно, что происходит и что произойдет. Хотя бы потому, что Советский Союз был очень четкой пространственной конструкцией. И эта конструкция была более или менее известна профессионалам – немногим профессионалам, но известна. Но мы, по-моему, немножко уклонились от темы культурного ландшафта.
А.Г. Да нет, не уклонились, потому что очень странно слышать это в стране, которая когда-то занимала одну шестую, сейчас, наверное, одну седьмую часть суши. В стране, которая самая большая по территории, в стране, которая самая северная по территории, и самая холодная – если не самая северная, то самая холодная. Казалось бы, что здесь-то географ должен быть царем и богом. Это отсутствие традиций или?…
В.К. Строго говоря, я не очень понимаю, в чем тут дело. Во-первых, не приходится говорить о традиции, география очень молодая. Хотя мы, географы, занимаемся примерно теми же вещами, которыми занимался Страбон, мы изучаем те различия мест, которые признаются культурно значимыми. В этом смысле география ничем не изменилась. А академическая география очень молодая, ей нет двух столетий.
До революции, конечно, она занимала гораздо большее место, но в основном, посредством Императорского Географического общества, которое само было очень видным научно и общественно. Но что интересно, география тогда обслуживала внешнюю экспансию, все эти замечательные, выдающиеся в профессиональном отношении экспедиции, вроде экспедиций Пржевальского, который был блестящим генштабистом, кстати говоря. Я видел собственноручно составленные им карты. И очень интересно, что он характеризует территорию нынешнего Китая с точки зрения возможности прохождения войск. Он говорит – «безводная местность, нет колодцев, враждебные племена должны быть истреблены передовыми отрядами; потом там территория, где есть песчаные бури». То есть он рассматривал весь материал ландшафта с одной как бы точки зрения.
А что касается внутреннего устройства государства российского, географы никогда не занимали никакого места. И я, кстати говоря, не уверен, что для науки это плохо.
А.Г. Вернемся к ландшафту. Как вы отслеживаете, формулируете, может быть, обратную зависимость человека от ландшафта? Не от культурного ландшафта, а от того, который стал культурным.
В.К. Здесь я бы хотел констатировать такую вещь, что традиционно существовал географический детерминизм, который настаивал на непреложной зависимости духа народов и нравов, законов – от местности, от климата. Кстати, мы живем на той территории, которую люди античности сочли бы непригодной не просто для жизни, а для осмысленной жизни – слишком холодно.
Тем не менее, я все-таки по образованию экономико-географ, то есть изучаю территориальную, пространственную структуры человеческой деятельности, а равно и культурный ландшафт в натуре по мере довольно многочисленных путешествий по России. Я вижу, что эта зависимость носит характер, во-первых, гораздо более сложный, здесь нет прямого вывода. И, во-вторых, гораздо более опосредованный.
Это видно хотя бы из того, что по разные стороны культурных и политических границ, один и тот же ландшафт окультуривается совершенно различным образом. И особенно хорошо это видно в так называемых трофейных регионах вроде Карельского перешейка, Южного Сахалина или Восточной Пруссии. Ведь природный ландшафт и вообще природная основа культурного ландшафта не изменились за 50 или за 70 лет. И эти житницы рухнули – Карельский перешеек был житницей Финляндии, а восточно-прусское сельское хозяйство было гораздо более продуктивным, чем сельское хозяйство Украины просто за счет большей окультуренности. Сейчас эти территории представляют собой просто руины. Просто руины. Казалось бы, все-таки бывшие советские граждане принадлежат примерно к тому же типу культуры, они тоже пользуются дорогами, строят города, владеют письменностью, тем не менее, мы видим на месте этих некогда цветущих культурных ландшафтов руины. Что здесь говорить? Что русские сформировались в Сибири и принесли какой-то сибирский культурный ландшафт в Восточную Пруссию? Признаков этого тоже нет.
