человек, который понимает его истинную цену, разве не скажете вы, что камень по праву принадлежит второму из тех, кто его нашел?» [268] Однако спор продолжался недолго и разрешился мирно. Когда Бом через несколько лет написал книгу, посвященную его новой интерпретации, де Бройль прислал к ней яркое предисловие, в котором называл работу Бома «элегантной и наводящей на размышления» [269]. Институт де Бройля в Париже стал одним из немногих мест в мире, где возражения против копенгагенской интерпретации были нормой.
Бом надеялся и на поддержку советских физиков и других коммунистов. В его интерпретации квантовая физика явным образом превращалась в науку о реальном содержимом окружающего мира, а не просто была, как прежде, набором абстрактных утверждений физиков об исходах экспериментов. Это хорошо соответствовало акценту на «материализме» и отказу от позитивизма, что красной нитью проходило во многих направлениях марксистской мысли [270]. Позитивизм Маха, в частности, был обычным объектом нападок марксизма. На Маха обрушивался даже сам Ленин; в своем труде «Материализм и эмпириокритицизм» Ленин назвал философию Маха «реакционной» и «солипсистской». Некоторые советские физики, например Дмитрий Блохинцев и Яков Терлецкий, предъявляли те же обвинения и копенгагенской интерпретации; Бом познакомился с их работами уже после того, как разработал собственную интерпретацию. Важно было и то, что теория Бома появилась в разгар «ждановизма», шедшей в сталинском СССР идеологической кампании, целью которой было подавление любой интеллектуальной деятельности, допускавшей хоть тень расхождений с идеалами советского коммунизма. И хоть, конечно, существовали версии копенгагенской интерпретации, которые можно было совместить с советской государственной идеологией, все же ауры позитивизма, которая витала над этой физической концепцией, было довольно, чтобы при Сталине большинство советских физиков осмотрительно воздерживалось от публичной защиты идей Бора. В результате, как пишет историк науки Лорен Грэм, в СССР в это время началась «эпоха гонений на дополнительность» [271].
Некоторые друзья Бома из числа марксистов действительно откликнулись на его работу положительно: несколько учеников де Бройля (из которых особо отметим Жана-Пьера Вижье) находили привлекательными и марксизм, и концепцию волны-пилота. Но многие марксисты-физики не поддержали идей Бома. Хотя Блохинцев и Терлецкий критиковали боровский принцип дополнительности и другие ловушки копенгагенской интерпретации – иногда весьма громогласно, – интерпретацию Бома они не поддержали. У них были в запасе собственные альтернативы квантовой ортодоксии. На деле, как подозревал Бом, разгул «ждановизма» просто удерживал большинство физиков за «железным занавесом» от каких-либо обсуждений вопросов квантовой интерпретации вообще. «Я спрашиваю себя, почему за 25 лет никто в СССР не нашел материалистической интерпретации квантовой теории? Это было не очень трудно, – писал он своей подруге Мириам Йевик. – В СССР всегда много критиковали квантовую теорию на идеологической почве. Но это не принесло никаких результатов, возможно, потому что отпугнуло людей от этих проблем [272], а не стимулировало их».
Как бы там ни было, политика «ждановизма» умерла вместе со Сталиным в 1953 году. При Хрущеве в Советском Союзе начались (весьма относительные!) послабления идеологических строгостей. Это позволило русским физикам, которые и прежде поклонялись Бору, возвысить свой голос в поддержку копенгагенской интерпретации. Один из них, Владимир Фок, насаждал идеи Бора в системе советского физического образования. Об интерпретации на основе волны-пилота он отзывался как о «болезни Бома – Вижье». Бом предполагал, что другие физики при этом не решались критиковать копенгагенскую интерпретацию не только из-за верности идеям Бора, но и из опасения, что это будет выглядеть как критика по идеологическим соображениям [273]. В СССР тогда уже появилось учение Лысенко, псевдоальтернатива дарвиновской теории эволюции, основанная на «истинно марксистском» понимании биологии. Советской биологии и сельскому хозяйству пришлось потом несколько десятилетий оправляться от ущерба, который им причинили Лысенко и его псевдонаучные приспешники. Разумеется, нормальные физики в СССР меньше всего хотели, чтобы подобное фиаско потерпела и квантовая физика.
Один марксист в особенности точил зубы на Бома: Леон Розенфельд, правая рука Бора в Копенгагенском институте. В нем одновременно уживались пристрастия к дополнительности и марксизму, из-за чего Паули прозвал его «квадратным корнем из Бора, умноженным на Троцкого». Розенфельд счел своим долгом защитить от Бома Единственное Истинное Учение квантовой физики. «Я, конечно, и не подумаю вступать в какие-либо споры по вопросу о дополнительности ни с вами, ни с кем-нибудь другим, – писал он Бому, – по той простой причине, что в этом вопросе нет ни малейшего спорного момента» [274]. Тем не менее на участие в этом несуществующем споре Розенфельд тратил много времени, прилагая значительные усилия, чтобы предотвратить распространение идей Бома. Розенфельду удалось не допустить публикации статьи Бома в Nature; он пресек и появление в Nature перевода русской статьи с критикой принципа дополнительности, убедив переводчика его отозвать [275]. Он даже сумел остановить публикацию английского перевода книги де Бройля о волнах-пилотах. А когда Бом спустя несколько лет выпустил свою книгу о квантовой интерпретации, основанной на идее волны-пилота, Розенфельд написал на нее едкую рецензию, заявив в ней, что Бом безнадежно лишен всякого понимания квантовой физики: «Понятно, что первопроходец, вступивший на неведомую землю, может поначалу не найти на ней лучшего маршрута; но гораздо труднее понять, как турист умудряется потеряться на территории, тысячу раз обследованной и нанесенной на подробные карты» [276]. Взгляды Розенфельда в основном разделялись и физическим сообществом. Один из его друзей писал ему: «Меня очень забавляет расправа над Дэвидом Бомом <…> На нем оттоптались уже с полдюжины самых видных знаменитостей. Большая честь для такого юнца» [277].
Среди этих «знаменитостей» были не только Розенфельд и Паули, но и Вернер Гейзенберг, который развенчал теорию Бома как «разновидность “идеологической надстройки”, имеющей слабое отношение к непосредственной физической реальности» [278], и Макс Борн, который сказал, что Паули «уничтожает Бома не только философски, но и физически» [279]. Правда, между Гейзенбергом, Борном, Паули, Розенфельдом и другими представителями «старой гвардии» оставались частные идеологические разногласия. Розенфельд считал, что Гейзенберг заигрывает с идеализмом – смертельное оскорбление в устах марксиста. В свою очередь, на взгляд Паули и Борна, Розенфельд был в своей научной деятельности чересчур политически мотивирован [280]. Но, невзирая на эти расхождения, создатели копенгагенской интерпретации сомкнули ряды для атаки на Бома.
Но вовсе не только «старой гвардии» не пришлись по вкусу идеи Бома. Более молодое поколение физиков – насколько они Бома вообще замечали – тоже относилось к нему с пренебрежением. В частности, многих из них настораживал в теории Бома один неустранимый факт: она была нелокальна, то есть частицы могли мгновенно влиять друг на друга на больших расстояниях. Одиночную частицу, путешествующую во Вселенной, самостоятельно, ни с чем не сталкиваясь, направляет по ее пути ее волна-пилот, и такая частица полностью локальна. Но добавим вторую частицу, которая каким-то образом взаимодействует с первой. Тут же оказывается, что они уже связаны – запутаны – и пилотная
