— Это уже не просто глупость, — уважительно отметил я. — Это божий дар! Волшебный покров блаженного неведения!
Хирш кивнул.
— Позднее мне не раз доводилось о ней слышать. Она, как прекрасный парусник, лениво проходила через все опасности, словно между Сциллой и Харибдой. С ней случались самые невероятные вещи. Но каждый раз она выходила сухой из воды. Ее неописуемая непосредственность обезоруживала даже убийц. Ее даже ни разу не изнасиловали. Она, естественно, прибыла сюда самым последним самолетом из Лиссабона.
— Чем она сейчас занимается?
— С везучестью священной коровы она сразу получила место. В качестве манекенщицы. Она его не искала — это было бы ей чересчур утомительно. Ей его предложили!
— Почему бы ей в кино не сниматься?
Хирш пожал плечами:
— Ей неинтересно. Слишком сложно. Таких амбиций у нее нет. Равно как и комплексов. Прекрасная женщина!
Я потянулся за куском творожного штруделя. Я мог понять, почему Кармен так восхищала Хирша. То, чего он с трудом добивался своей отвагой и отчаянным презрением к смерти, было дано ей от природы. Этот дар влек его с неодолимой силой. Минуту-другую я внимательно разглядывал Хирша.
— Что ж, понимаю, — сказал я наконец. — Но как долго можно вытерпеть такую глупость?
— Долго, Людвиг! Глупость — самая увлекательная штука на свете. Интеллект слишком скучен. Все его пути известны наперед и все реакции предсказуемы. А вот выдающуюся глупость понять невозможно. В ней всегда есть новизна, непредсказуемость, тайна. Разве можно мечтать о чем-то лучшем?
Я не отвечал. Я не понимал, говорит ли он всерьез или пытается меня разыграть. Внезапно нас окружили близняшки, за которыми тянулись и прочие знакомцы Джесси Штайн. Все они так и сияли от какой-то натужной радости, которая буквально разрывала мне сердце. Здесь были и безработные актеры, которые дни напролет торговали чулками, а по утрам подолгу смотрелись в зеркало: не слишком ли углубились морщины для молодого любовника, в амплуа которого они покинули Германию десять лет назад? Они с таким видом беседовали о сыгранных ролях и о своей восхищенной публике, словно еще вчера выходили на сцену. Яркий свет танненбаумовских люстр пробуждал в них мимолетные иллюзии: они готовы были поверить, будто это и есть тот самый триумфальный прием, которым когда-нибудь встретит их родина. Здесь был и составитель пресловутого расстрельного списка — пылающий жаждой мести безработный бонвиван по фамилии Коллер. Он угрюмо стоял возле Равича, созерцая остатки угощения на обеденном столе.
— Вы, конечно, уже дополнили свой кровавый список? — иронически вопросил его Хирш. Коллер ответил энергичным кивком:
— Нужно расстрелять еще шестерых. Сразу по возвращении на родину!
— Кто же их будет расстреливать? — спросил Хирш. — Вы сами?
— Да уж найдется кто-нибудь. Суды об этом позаботятся.
— «Суды»! — презрительно фыркнул Хирш. — Вы говорите о немецких судах, которые вот уже десять лет творят одно беззаконие? Вы бы лучше отдали свой список в театр, господин Коллер. Выйдет отличная комедия!
Коллер побелел от ярости.
— Пусть лучше убийцы разгуливают на свободе, так по-вашему?
— Нет, да только вам их не поймать. Когда война закончится, нацистов вообще не останется. Останутся одни добрые немцы, которые всегда помогали евреям. А если кого-нибудь и разыщете, то и тогда его не повесят, господин Коллер! Во всяком случае, не вы с своим дурацким списком! Вместо того вы вдруг обнаружите, что можете всех понять. И даже простить.
— Как вы, что ли?
— Нет, не как я. Но как многие из нас. В этом вся наша еврейская беда, черт бы ее побрал! Все, на что мы способны, это понимать и прощать. Но не мстить. Вот потому-то мы так и будем вечными жертвами!
Хирш огляделся, словно пробуждаясь от сна.
— К чему это я? — смутился он вдруг. — Что за бред я тут несу? Простите, пожалуйста, — обратился он к Коллеру. — Я не имел в виду вас лично. Просто вспышка эмигрантского бешенства. Такое с каждым из нас иногда случается.
Коллер только смерил его презрительным взглядом. Я оттащил Хирша в сторону.
— Пойдем, — сказал я. — Танненбаум уже ждет нас на кухне. Там дают сегедский гуляш.
Он кивнул.
— Я просто не в силах вынести, как эта скотина с рожей комедианта будет еще разыгрывать сцену прощения.
— Я сам не знаю, что со мной, — пробормотал Хирш. — Наверное, меня просто сводит с ума весь этот треп: мол, все надо забыть, все начать сначала, а вот того-то и того-то забывать нельзя. Людвиг, они все размелют в щепки своими языками!
Снова появились близняшки Даль. У одной в руках был миндальный пирог, а у другой — поднос с чашками и кофейником. Я непроизвольно поискал глазами Лео Баха. Он и в самом деле сидел неподалеку, с жадностью пожирая глазами пританцовывающих двойняшек.
— Ну как, разобрались, какая из них праведница, а какая Мессалина? — спросил я у него.
Он покачал головой:
— Пока что нет. Зато я выяснил еще кое-что. После приезда в Америку они обе прямо с парохода отправились в клинику пластической хирургии и на последние деньги велели переделать себе нос, чтобы начать новую жизнь. Что вы на это скажете?
— Браво! — воскликнул я. — Похоже, воздух здесь просто пропитан новой жизнью, как весенней грозой. То Танненбаум-Смит, то близняшки Даль! Впрочем, я только «за». Да здравствует авантюризм, да здравствует новая жизнь!
Лео Бах непонимающе уставился на меня.
— От операции даже следов не осталось, — пожаловался он.
— Попробуйте выяснить адрес клиники, — посоветовал я.
— Кто, я? — удивился Бах. — Зачем? Со мной и так все в порядке.
— Замечательные слова, господин Бах. Хотел бы и я сказать о себе то же самое.
Между тем близняшки стояли уже прямо перед нами и, мило улыбаясь, предлагали нашему взору торты, кофейники и свои аппетитные задницы.
— Смелее! — шепнул я Баху.
Он стрельнул в меня гневным взглядом и взял кусок торта, так и не ущипнув ни одну из девушек.
— Ничего, подождите, вот когда-нибудь и вас прихватит, фригидный индюк! — пробурчал он.
Я оглянулся в поисках Хирша. Его уже осаждала госпожа Танненбаум. К ней подошел и сам Танненбаум.
— Эти господа не танцуют, Ютта, — обратился он к своей импозантной каравелле. — Танцам они не учились. На это у них не было времени. Как у детей военного времени, которые в глаза не видели шоколада. — Он робко улыбнулся. — А на танцы мы пригласили американских солдат. Они все танцуют.
Госпожа Танненбаум удалилась, шелестя юбками.
— Я это придумал для дочери, — пояснил Танненбаум. — Ей так редко удается потанцевать.
Я проследил за его взглядом. Дочь Танненбаума танцевала с Коллером, автором кровавого списка. В танцах Коллер был столь же неумолим. Он не провел, а силой проволок тщедушную девушку через весь зал. Мне показалось, что одна нога у нее была короче другой. Танненбаум вздохнул.
— Слава богу, завтра в это время мы будем уже американцами, — сказал он Хиршу. — Наконец-то я сброшу бремя трех своих имен.
— Трех? — с недоумением переспросил Хирш.
Танненбаум кивнул:
— У меня двойное имя. Адольф Вильгельм. Положим, Вильгельма я еще могу понять: дело было при кайзере, а дедушка у меня был большой патриот. Но Адольф! Да как ему только в голову могло такое прийти!
— У меня в Германии был один знакомый врач, — сказал я. — Его звали Адольф Дойчланд. Но он был евреем.
— О боже! — восхищенно воскликнул Танненбаум. — Да это еще похуже, чем у меня. Что же с ним стало?
— Его заставили сменить имя. И фамилию тоже.
— И все?
— И все. У него, конечно, отняли частную практику, но сам он благополучно сбежал в Швейцарию. Правда, было это еще в тридцать третьем году.
— Как же его теперь зовут?
— Никто, — сказал я. — Доктор Никто.
Танненбаум выглядел озадаченным. Я догадался, что он размышляет, не поторопился ли с выбором имени: должно быть, фамилия Никто показалась ему соблазнительной. Еще более анонимной, чем Смит. Однако тут он заметил сигналы, подаваемые с кухни: кухарка Роза размахивала громадной деревянной ложкой. Он сразу как-то собрался.
— Гуляш готов, господа, — объявил бывший Адольф Вильгельм. — Предлагаю отведать его прямо на кухне. Там он вкуснее.
Он двинулся вперед. Я собирался последовать за ним, но Хирш схватил меня за руку.
— Смотри, вот Кармен танцует, — сказал он.
— А вот уходит человек, от которого зависит мое будущее, — возразил я.
— Будущее может подождать, — заявил Хирш, не отпуская мою руку. — А красота не ждет. Статья восемьдесят седьмая дополненной нью-йоркской редакции «Ланского кодекса».
Я посмотрел на Кармен. Невозмутимая, как живое воплощение давно позабытых мечтаний, она с выражением всемирной скорби скользила по залу в обезьяньих объятиях рыжеволосого американского сержанта — дылды с двойным подбородком.
