На самом деле книга не лишена достоинств. Наряду со множеством банальностей и очевидных нелепостей, часто присущих книгам путешественников, не успевших подробно изучить новую для себя страну (во Франции, например, до сих пор веселятся по поводу глубокомысленного замечания одного англичанина о том, что в «Блуа все женщины рыжи и сварливы»), в записках де Кюстина можно найти и свежий взгляд человека со стороны, что очень ценно. Автор, например, сумел каким-то непостижимым образом расслышать посреди полнейшей, почти кладбищенской тишины Николаевской эпохи шум надвигающейся бури. Де Кюстин писал:
Россия – плотно закупоренный котел с кипящей водой, причем стоит он на огне, который разгорается все жарче; я боюсь, как бы он не взорвался… Не позже чем через пять десятков лет… в России свершится революция куда более страшная, чем та, последствия которой до сих пор ощущает европейский Запад.
Если вспомнить, что первая русская революция произошла в России в 1905 году, то выходит, что Астольф де Кюстин в своих расчетах ошибся ненамного.
Довольно точную оценку эпохе Николая I (в эпоху Николая II) дал и Российский энциклопедический словарь, заметивший, что тогда:
…господствовала деятельность охранительная, направленная к ограждению России от западноевропейских революционных влияний путем опеки и детальной регламентации всех проявлений народной и общественной жизни.
И далее:
К двум прежним устоям русской государственности – православию и самодержавию – официально прибавлен в формуле, возвещенной министром народного просвещения Уваровым, еще один: народность.
Сущность официального представления о народности сводилась к тому, что Россия есть совершенно особое государство и особая национальность и потому отличается и «должна» отличаться от Европы всеми основными чертами национального и государственного быта; к ней совершенно неприложимы требования и стремления европейской жизни; в ней одной господствует истинный порядок вещей, согласный с требованиями религии и истинной политической мудрости.
В этой системе были и неясности, всего рельефнее сказывавшиеся в крестьянском вопросе. Общественный строй России признавался идиллически-патриархальным, но в основе его лежало крепостное право, а последнее «в нынешнем положении его» сам Николай I признавал злом, устранение которого, по словам императора, было бы, однако, «злом еще более гибельным». Отсюда стремление к «переходным» мероприятиям…
Здесь все изложено в целом верно. Поправки требует разве что дипломатичная формулировка, явно продиктованная цензурными соображениями, где речь идет о том, что в николаевской системе «были и неясности». Логичнее, конечно, говорить об очевидных противоречиях.
Вместе с тем обвинять в противоречиях одного Николая Павловича будет несправедливо, поскольку он лишь возглавлял или олицетворял собой довольно большой «творческий коллектив» тогдашних российских идеологов. У антипетровской (антизападной) идеологии множество соавторов. От историка Карамзина, пугавшего реформами еще прежнего государя, до высоких жандармских чинов. От министра народного просвещения Уварова до Русской православной церкви, которой само слово «свобода» казалось подозрительным.
В 1832 году в своей речи по случаю дня рождения Николая Павловича ректор Киевской духовной академии архимандрит Иннокентий произнес знаменательные слова, которые многое объясняют:
Каждое время имеет свой дух… Нашему времени достался в удел – в награду или наказание, покажет время – вопрос самый привлекательный и самый опасный, в разрешении коего первый опыт так несчастно сделан еще первым человеком; я разумею вопрос о Свободе. Каких благ не обещало себе человечество от разрешения сего вопроса? И каких зол не видело? Сколько испытано средств? Принесено жертв? И как мало доселе успеха! Как не много даже надежды на успех! Ибо что видим? Те же народы, кои все принесши в жертву Свободе, по-видимому, всего достигли, – через несколько дней начинают снова воздыхать о Свободе и плачут над собственными лаврами.
Далее следовали утешительные (или неутешительные) выводы. Первый:
…Для людей, кои жребием рождения лишены свободы гражданской, нет причин к безотрадной печали: ибо состояние рабства, в коем они находятся, есть состояние временное, скоро преходящее, есть следствие и вид всеобщего рабства, в коем находится весь род человеческий по изгнании его из рая.
И второй:
Освобождение человека… будет произведено самим Богом… оно наступит по скончании мира, под новым небом и на новой земле.
Что касается политических устоев, то здесь Иннокентий не видел больших поводов для беспокойства, ибо, как он утверждал, Россия стоит «яко гора Сион среди всемирных треволнений».
Николай Павлович развивал мысль церковных иерархов: «Деспотизм еще существует в России… но он согласен с гением нации».
О «гении нации» тогда рассуждали, кажется, везде: во дворце, в интеллектуальных салонах, в университетских аудиториях, в прессе. И чаще всего с императором соглашались. С теми или иными оговорками, но на разных этапах национально-патриотический курс Николая I поддерживали представители практически всех идейных течений.
Было время, когда один из самых последовательных западников критик Виссарион Белинский, прозванный за свои страстные статьи и речи «неистовым», верноподданнически писал:
Да, у нас скоро будет свое русское народное просвещение, мы скоро докажем, что не имеем нужды в чужой умственной опеке. Нам легко это сделать, когда знаменитые сановники, сподвижники царя на трудном поприще народоправления, являются посреди любознательного юношества указывать путь к просвещению в духе православия, самодержавия и народности.
Он же утверждал:
В царе наша свобода, потому что от него наша цивилизация, наше просвещение, так же, как от него наша жизнь… Безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность.
Или еще одна цитата из письма Белинского от 7 августа 1837 года:
В России все идет к лучшему… А что всему этому причиною? Установление общественного мнения, вследствие распространения просвещения, и, может быть, еще более того, самодержавная власть. Эта самодержавная власть дает нам полную свободу думать и мыслить, но ограничивает свободу громко говорить и вмешиваться в ее дела. Она пропускает к нам из-за границы такие книги, которых никак не позволит перевести и издать.
И что ж, все это хорошо и законно с ее стороны, потому что то, что можешь знать ты, не должен знать мужик, потому что мысль, которая тебя может сделать лучше, погубила бы мужика, который, естественно, понял бы ее ложно. Правительство позволяет нам выписывать из-за границы все, что производит германская мыслительность, самая свободная, и не позволяет выписывать политических книг, которые послужили бы только ко вреду, кружа головы неосновательных людей. В моих глазах эта мера превосходна и похвальна.
Об Александре Пушкине – друге декабристов в России знают все. О Пушкине – поклоннике Николая I знают немногие. Программа средней школы обязывала каждого прочесть книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, но редко кто в России читал «Путешествие из Москвы в Петербург», хотя эта статья принадлежит перу великого поэта.
«Путешествие из Москвы в Петербург» и вправду путь, проделанный в обратном направлении. Если труд Радищева многие оценивали как призыв к революции, то статью Пушкина можно считать своеобразным предостережением тем, кто хотел бы следовать революционным курсом Запада. Пушкин пишет:
Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника…
У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны… Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего… В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь корову есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню…
