— Очень рад, друг мой… — сказал князь.
— Прошу пожаловать, дорогие гости… — захлопав в ладоши, крикнул сатир. — Пожалуйте…
Из глубины парка под звуки тихой, немного печальной музыки выходят пещерные люди в звериных шкурах и с огромными дубинами в руках, ассирийцы с гофреными бородами, евреи с Моисеем, фараоны, Будда со своими учениками, скифы, вакханки, Сократ, Фрина и Аспазия, персы, Александр Македонский, Юлий Цезарь со своими легионерами, Клеопатра, Пилат и апостолы, огнепоклонники, Атилла с гуннами, византийский царь со своим пышным двором, монахи, отшельники, викинги, славяне с берегов Волхова и Днепра, рыцари, Христофор Колумб, краснокожие, Магомет, сарацины, папы, негры, флорентийские художники, Ян Гус в своем колпаке, Шекспир, блестящий двор французских королей, Петр Великий, запорожцы, Робеспьер, Марат, Дантон, Наполеон, Гёте, Шиллер, Кант, Бетховен, Моцарт, Бисмарк и германская гвардия, демагог с шевелюрой и красным бантом, танцовщицы, голодные индусы, Толстой, летчики, японцы… — вся пестрая история человечества… Гости входили, раскланивались с сатиром и рассаживались всюду, где только было можно: на лестнице дворца, на окнах, на крыше, между деревьями, по газонам.
— Пожалуйте, пожалуйте, дорогие гости… — говорил старый сатир. — Давно не видались мы с вами, господа… Позвольте, однако, представить вам князя Глеба, — большой поэт и уже по этому одному мой сердечный друг… Мы исстари владеем вместе с ним этим прекрасным кусочком земли…
— Что же тут прекрасного? — сказала Фрина, поеживаясь. — Прежде всего тут невыносимо холодно. Разве можно сравнить этот угрюмый край с благословенными берегами нашей светлой Эллады? Ты, кажется, совсем забыл их, милый друг?…
— Нет… — отвечал сатир. — Но я философ и умею радоваться всему на свете…
— Не надо радоваться ничему на свете… — угасшим голосом проговорил старенький фиваидский отшельник. — Ибо все прах и тлен и сети дьявола…
— Какие странные речи!… — заметил дряхлый и добренький апостол Иоанн.
— Да ведь это он излагает вкратце учение вашего общего Учителя… — сказал сатир с улыбкой.
— Никогда ничего подобного Он не говорил!.. — воскликнул апостол. — На пиру в Кане Галилейской Он претворил не вино в воду, но воду в вино на радость пировавшим… Он хотел всю жизнь человека превратить в светлый океан блаженной радости, а такой странной ненависти к жизни мы и не подозревали…
— Конечно, старец преувеличивает, — сказал гуссит, которого некогда во славу Господню сожгли на костре. — Но тем не менее для спасения души очень важно, принимаем ли мы причастие sub utraque, как справедливо учили мы, или sub una[4], как превратно учил папа.
— Еретик!.. — крикнул папа, ударив посохом о землю.
— Мало вас, видно, жгли. .
— Ты сам еретик!.. — сердито прокричал греческий монах.
— Как они однако вульгарны, эти новые люди!.. — сказал, пожав плечами, Сократ.
— Ну, дед, и тебя окружали ведь не одни Платоны… — расхохотался сатир. — Разве ты забыл о тех, которые угостили тебя цикутой?
— Я, человек, кажется, достаточно образованный… — заметил Юлий Цезарь. — Я сам написал труд, который в течение долгих веков с полным уважением цитируют историки, но эта вражда из-за слов утомляет меня. И я жалею, что Рок не дал закончить великому Риму свое дело; завоевать весь мир и, даровав ему вечный мир, всемилостивейше повелеть всем трудиться и радоваться под защитой мудрых законов наших…
— Хороша мудрость!.. — засмеялся весь залитый тяжелым золотом византийский царь. — Вы коснели во тьме язычества…
— Да ты сам схизматик!.. — крикнул папа.
— Вы все, господа, принимали жизнь слишком au tra-gique… — примирительно сказал Король-Солнце. — II faut s’amuser un peu, que diable![5] Как это ты пела свою песенку, Манон?
— Твою любимую? — с лукавой усмешкой спросила прелестная Манон. — Ну, слушай…
L'amour est une belle chose.
Qui nous cause Bien d'agrements!..
— Прелестно… — с улыбкой одобрил Король-Солнце. — Прелестно… Et puis?
— On perd la tete, — продолжала Манон, — On devient bete, — Oh, que c'est charmant![6]
— Браво, браво!.. — крикнул сатир. — Прелестно!..
— Брависсимо!.. — восторженно кричали флорентийцы.
— Какое легкомыслие!.. — сказал буддист. — Мы должны убить в себе всякое желание, — только этим путем спасем мы себя от жизни-страдания…
— Так зачем же жить тогда? — расхохотались флорен-тийпы. — Вот глупость… Да здравствуют женщины, вино, солнце, искусство!..
— Браво, браво».. — восторженно крикнула Манон.
— Жизнь только в одном: в искании истины… — сказал профессор Шульц со своим чемоданчиком.
— А что есть истина? — развел руками Пилат. — Я две тысячи лет уже жду ответа на этот свой знаменитый вопрос, а его все нет.
— Истина? — переспросил Робеспьер. — Истина в трех словах: Свобода, Равенство, Братство.
— Ou la mort!..[7] — насмешливо добавил казненный красными аристократ.
— Как вам не стыдно повторять эти пошлости. Робеспьер!.. — крикнул демагог с бантом. — Только своевременно объявленная диктатура пролетариата могла бы спасти гнилой мир…
— А правда, что за эти речи вы получили хорошенькое вознаграждение? — спросил почтенный буржуа с кругленьким брюшком.
— Милые гости… — примирительно сказал сатир. — Давайте прежде всего беседовать, как порядочные люди. Не вабывайте, мы уже в царстве теней и ссориться нам не из-за чего…
— Но он все же вульгарен, этот санкюлот с бантом… — презрительно процедил Наполеон. — Из французской революции встал прежде всего я, великий император, славой оружия моего я наполнил весь мир и…
— … попал на остров св. Елены… — заметил в сторону Бисмарк.
— И вы, Наполеон, и вы, князь, были большими злодеями… — сказал Лев Толстой. — Вы обагрили кровью людской всю землю, вы нарушили основной закон жизни, закон любви ко всему живому, — не только к людям, но и… тае… тае… к букашке всякой, ко всякой былинке…
— Насчет букашек я не мастер, — загрохотал толстый запорожец с висячими усами. — А вот прекрасных полек в старину я любил, это верно… Мы поддевали панов на наши длинные пики и целовали их жен и дочек… Ха-ха-ха…
— А мы вот всю жизнь только и мечтали, что о чашечке риса… — проговорили изможденные индусы. — И того у нас не было. И мы безропотно умерли…
— Дурачье!.. — засмеялся презрительно демагог.
— Ничего в жизни не знаю я выше священного опьянения битвы во славу Пророка… — сказал сарацин.
— Это прекрасно, но безумием было сжигать александрийскую библиотеку… — наставительно заметил Гёте.
— Разумеется, — согласился Шиллер. — Но какую поэму можно все же написать на тему: «Пожар александрийской библиотеки!..»
— Превосходно!.. — захохотал сатир. — Ты прав, поэт: не только александрийскую библиотеку, весь мир можно зажечь ради красивой, звучной поэмы… Впрочем, это, кажется, плагиат, — Нерон сказал что-то в этом роде раньше меня…
— Никогда не мог я понять этого переливания из пустого в порожнее… — заметил Атилла. — Вот власть — да.
— Власть хороша, лишь как могучее средство сокрушать отжившее и воздвигать новое… — сказал Петр Великий.
— Антихрист!.. — злобно крикнул бородатый старообрядец.
— Воздвигать новое, которое скоро станет старым, — суета сует и праздное томление духа… — сказал печально лысенький Экклезиаст.
— Но сколько слов, сколько слов!.. — пожимаясь, сказала Фрина. — А я мерзну…
— Это беда поправимая… — заметил сатир. — Эй вина!.. Живо!.. И нашего старого доброго вина с Хиоса…
Отовсюду высыпали вакханки и сатиры с большими амфорами вина и со смехом и шутками стали обносить гостей, — только моралисты пренебрежительно отстраняли от себя благоухающие кубки.
— Наша вечеринка приобрела, друзья мои, несколько кислый характер, хотя, правда, и не лишенный некоторого интереса… — приняв чашу, сказал сатир. — Довольно споров из-за слов, будем веселиться!.. Но и вино, друзья мои, не вино, если оно не приправлено солью остроумия… И вот я поднимаю свой кубок и пью за всех: за эллинов и за иудеев, за дерзких еретиков и за добрых католиков, которые жарили их, за александрийцев, собравших свою библиотеку, и за прекрасных воинов, которые спалили ее, за святых отшельников и за вакханок… Пью за все, пью за всех, ибо все вы — тона одной картины, звуки одной поэмы, артисты одной прекрасной драмы. Итак, за все и за всех!.. — провозгласил он и осушил среди кликов гостей чашу до дна. — О, и вино!.. Еще!.. Так, благодарю! — сказал он хорошенькой вакханке, которая налила ему вина, и, смеясь, ущипнул ее за плечо. — Главное в жизни это непосредственная радость, друзья мои. — сказал он и, снова подняв чашу, продолжал: — И посему да возрадуется всякий живущий радостью всякой!.. Возрадуемся же и мы этой чашей благовонного вина с далекого Хиоса, прекрасными взорами наших красавиц, этой вешнею душистою ночью, возрадуемся чистому смеху ребенка, возрадуемся благоуханию ландыша, возрадуемся, читая прекрасные речи добряка Сократа, хотя и нет в них, конечно, ничего, кроме сладкого обмана, возрадуемся золотыми облаками, играющими в лучах восхода, когда поет вдали свирель пастуха, возрадуемся священным восторгом сгорающего на костре праведника, возрадуемся пьяною удалью битв, возрадуемся в сладкой молитве!.. Но, принимая эти дары от жизни с благодарностью, берегитесь, друзья мои, злоупотребить ими, ибо это удел вульгарного!.. Вы же будьте мудры и знайте, когда довольно, дабы жизнь ваша была подобна драгоценным бусам или золотой чаше, полной до краев драгоценными камнями… Пью за всяческую радость жизни!.. — воскликнул он и снова опорожнил чашу.
