Таким образом, основным преступлением было слово. Посадский человек Михаил Большаков, не осознавший опасность до конца, в 1703 году неосторожно бросил: «Кто это платье завел, того бы я повесил». Большакову не нравились новые костюмы, в которые Петр по собственной воле переодевал дворянство. Много усилий Большаков приложил, чтобы доказать следствию, что хулил своими гнусными словами немцев, а вовсе не государя. Слово, речь были главными источниками бед нерадивого россиянина. Позволившие себе в хмельном угаре сравнить себя с государем, поставить себя выше его, исполнить охрипшим от выпивки голосом дурную песню или вовсе «название своего житья царством» отправлялись в Сибирь, лишенные дара речи. Каждый россиянин обязан был донести о преступлении, если имел о нем сведения. Иначе знания о готовившейся измене, связях с неприятелем или богохульстве могли стоить ему жизни.
Подозрение в совершении или причастности к преступлению – самая неоднозначная причина, по которой люди оказывались в стенах Преображенского приказа – Тайной канцелярии. Фактически ее грани настолько неуловимы, что практически любой мог быть схвачен по этому мотиву. Даже поверхностные сношения с осужденным могли стать поводом для помещения в цепи или ударов кнутом. Причем сколько-нибудь подробного следствия в этих случаях ждать не следовало. Так, Андрис Фальк, слуга лифляндца Стакельберга, по воле следователей был направлен в оренбургскую ссылку. Причиной этого стало то, что он мог слышать крамольные речи своего господина, ранее поплатившегося за них свободой и сосланного в Сибирь.
Показательным в этой атмосфере был случай в январе 1724 года. В Петропавловскую крепость привели доносчика Михаила Кузьмина. «Кузьмин на вопросы генерала Ушакова ничего не отвечал, а дрожал знатно от страха, и как вывели его в другую светлицу, оный Кузьмин упал и лежал без памяти и дрожал по-прежнему, для того был отдан под арест». Тайную канцелярию российские подданные между собой называли «стукаловым приказом». Главным преступлением были непотребные слова о монаршем троне и государственной власти, а главным инструментом наказания был кнут. Сложно было сыскать человека, вне зависимости от его социального положения, не испытавшего на себе процедуру порки кнутом. Будь он аристократом или простолюдином, боярином или солдатом. Бытует мнение, что Россия до Екатерины II являла собой страну сплошь поротых людей.
Вообще эпоха Петра знаменует собой начало активного развития уголовного права. Главным источником права по уголовным проблемам был Воинский устав 1716 года. Несмотря на свое изначальное военное предназначение, документ служил руководством и для судов общей практики. Разумеется, не все оговоренные там меры могли быть приложены к гражданским лицам, поэтому судьи пользовались специально составленными выборками. В состав устава был включен утвержденный годом ранее Артикул воинский. Современному юристу упоминаемые в нем преступления покажутся абсурдными или шокирующими. Шокируют как поводы для наказания, так и инструменты правосудия. Это немудрено, ведь в петровское время карали за колдовство, чернокнижие и идолопоклонство. Экстремальным наказанием было сожжение на костре. Оно применялось, если ответчик нанес истцу серьезный ущерб. Избавить от экзекуции огнем могла речь самого колдуна, сумевшего доказать, что он не вступал в прямую связь с дьяволом. Прочие замешанные в инцидентах волхования или языческих обрядах наказывались мягче: их заковывали в кандалы и били шпицрутенами.
Случай, имевший место через 4 года после смерти Петра, также очень красочно характеризует атмосферу, царившую в обществе того времени. Ярославский купец Пастухов в домашней ссоре пригрозил своему сыну кнутом. Тот резонно парировал, что только монаршая воля может назначать такое наказание. Отец, не растерявшись, сказал: «Ваш то-де Пилат в Москве, а я-де дома». Следствие с большим вниманием выслушало купца, доказывавшего, что вместо «Пилат» он невнятно произнес «инпилатор» (один из титулов императора), и назначило ему кнут.
Царский закон строго следил за собственностью монарха. Собственностью монарха были жизни его подданных, так что те, что решил покончить жизнь самоубийством, но не доведшие свое дело до логического завершения, лишались ее уже промыслом палача. Воинский устав даже для уже успевших лишить себя жизни готовил наказание: «Ежели кто сам себя убьет, то подлежит тело его палачу в бесчестное место отволочь и закопать, волоча прежде по улицам или обозу».
Военные, солдаты и офицеры, присягнувшие государю, были под особым надзором. Драка или дуэль карались. Угрозы оружием или драки с холодным оружием заканчивались членовредительством: в первом случае отсекали руку, во втором – пробивали ее гвоздем. За собрания казнили: нельзя было ни публично составлять челобитную, ни совещаться. Возмущение задержкой жалобы заканчивалось похожим образом. Правовая система сохраняла исключительно архаичные черты. Его девизом можно назвать ветхозаветный принцип «зуб за зуб»: офицер, нанесший легкие побои другому офицеру, терпел следующее: «у обиженного, стоя на коленках, прощения просить и в готовности быть от обиженного равную месть принять».
Дуэли заканчивались всегда предсказуемо. Если в ходе схватки никто не был убит, то всех участников, секундантов и свидетелей казнили. Даже слуга, доставлявший письмо с вызовом на дуэль, мог быть покаран. Только незнание о содержании письма могло спасти его жизнь. Если же на дуэли кто-то погибал, то его тело подвергали посмертному повешению. Средневековые экзекуции полагались и за разбой, грабеж, воровство. Чаще всего осужденного лишали ушей и носа. Практиковали колесование и смертные казни. Заключение в кандалы и ссылки в Сибирь использовались при преступлениях малой тяжести.
Направляемая петровской рукой, русская культура имела немного времени, чтобы перестроиться и вникнуть в новые образцы. В этой связи в искусствоведении используют термин «спрессованность» развития, авторство которого принадлежит Н. Н. Ковалевской. Т. В. Ильина замечала: «Эта спрессованность при всем высочайшем уровне прошлой, древнерусской культуры, при уже канонизированном западноевропейском опыте породила в русском искусстве параллельное существование сразу нескольких стилевых направлений, несоответствие некоторых явлений культуры объективным условиям, определенные курьезы в процессе сложения новой культуры, „мирского“ ее характера, особенно в первой трети столетия. Без учета этих особенностей, аналог которым трудно найти в западном искусстве, невозможно понять самую сущность русской культуры XVIII столетия. Только с середины века начинается уже более соответствующее общеевропейскому развитие искусства барокко, рококо, а затем классицизма».
В начале восемнадцатого века в русское искусство приходят новые жанры, сюжеты, манеры и стилевые приемы. Оно выходит на прямую дорогу европейского развития, покидая пределы средневековой замкнутости. Искусство становится зеркалом становления абсолютистского государства. Оно чутко реагирует на все его атрибуты. В мир живописи приходит станковая картина, меняются законы перспективы, мир пластики расширяется и совершенствуется за счет анатомических представлений. Все это происходило на фоне того, что в России отсутствовал один генеральный стиль: параллельно развиваются барокко, рококо и классицизм, при условном первенстве барокко.
Существовало несколько путей, сквозь которые западноевропейские новшества проникали в искусство России. Первый путь – механический. Работы западных художников попросту покупали и привозили в Россию. Первый путь заложил основу феномена «россики», то есть художественного наследия, созданного иностранцами в России. Второй путь – концептуальный. Предстояло обучить живых носителей культуры и их руками создавать новый эстетический фон. Первыми за границу отправились художники, родные братья Никитины. С ними ехали в Италию М. Захаров и Ф. Черкасов. В том же 1716 году Андрей Матвеев уехал в Голландию. Но основная масса мастеров постигала науки прекрасного только дома: в Оружейной палате, Кунсткамере, Санкт-Петербургской типографии. Одним из первых, кто встал на концептуальный путь, был Иван Никитич Никитин. Он был сыном московского священника и племянником духовника Петра. Еще до отъезда за рубеж он писал портреты монаршей семьи. Например, его кисти принадлежит портрет племянницы Петра Прасковьи Ивановны (1714) и портрет сестры Петра – Натальи Алексеевны (1716). Первый из них по своим стилистическим решениям еще принадлежит миру древнерусской живописи: отсутствует анатомическая скрупулезность деталей, поза статична, а моделировка формы посредством игры света и тени произведена за счет высветления от темного к светлому. Художник не прибегал к цветовым рефлексам. Однако он мастерски передал эмоции, атмосферу тишины и погруженности в себя. Никитин постигал искусство за границей с 1716 по 1719 год, в начале 1720 года он возвращается в Россию, где Петр планирует сделать его профессором Академии художеств. По возвращении Никитин пишет портрет канцлера Головкина. Фон портрета отчасти плоский, а фигура выпукла, как на иконе. Период до 1725 года был временем расцвета Никитина: он творит в мастерской «у Синего мосту», носит чин гофмалера и общепризнанного «персонных дел мастера». Не единожды он писал императора: портрет в круге считается принадлежащим ему. Заметки камер-фурьерского журнала утверждают, что в 1721 году он писал государя «на Котлине отстрову». Он сопровождал государя и в последний час: в 1725 году Никитин пишет последний портрет императора – на смертном одре. С уходом государя кончился и расцвет Никитина: в 1732 году он был арестован, обвиненный в хранении писем, клевещущих на Феофана Прокоповича, вице-президента Священного Синода. После 5 лет одиночного заключения в Петропавловской крепости он был бит кнутом и сослан в Сибирь в 1737 году. Его помиловали в 1742-м, но до Москвы он не доехал: умер в дороге. Роман Никитин, разделивший с братом и учебу в Италии, и сибирскую ссылку, выжил и продолжил трудиться в Москве. Конечно, в его работах усматривают куда меньше художественных достоинств: чего стоит портрет Марии Строгановой 1722 года, выполненный в архаичной технике.
