В детстве все мы любили читать книжки про детей, смотреть спектакли и кинофильмы про наших ровесников. В этом нет ничего удивительного, ведь это был наш мир и на место его героев мы могли поставить себя, чего не удавалось сделать, когда герой произведения был взрослым. К тому же всякие любовные истории, которыми так полны сочинения для взрослых, нам казались лишними. Большой интерес вызывали у нас также рассказы пожилых людей о своём детстве и о детстве наших родителей. Невероятно, но наши папы, мамы, дедушки и бабушки были такими же, как мы, маленькими. Один такой рассказ я услышал от брата моего отца, дяди Мити. В нём он поведал мне о гимназических годах «мирного времени». Вот что он рассказал: «Во время гимназических каникул отец водил нас в театры, главным образом в оперные: Большой и Зимина (теперь там Театр оперетты). В Большом театре мы сидели обычно в первом или четвёртом ряду. Полюбил я симфоническую музыку после того, как услышал концерт Мендельсона для скрипки с оркестром в исполнении симфонического оркестра латышских стрелков. Стал учиться играть на скрипке. В гимназии[41] у нас был оркестр. Я играл на мандолине, а Василий (мой отец. — Г. А) — на балалайке. Собирались в гимназии или у нас дома. Языки мы учили с детства. Бабушка разговаривала с нами иногда по-французски. В первом классе мы изучали церковно-славянский[42] и немецкий, со второго класса стали изучать французский, в третьем — латинский и древнегреческий, а с четвёртого — греческий. Французский, немецкий и латинской учили до конца гимназии.
Семья наша не была религиозной. Ни мать, ни бабушка в Бога не верили. Правда, на религиозные праздники к нам приезжали попы. Бабушка называла попов „длинноволосыми“. Однако в гимназии мы изучали Закон Божий. Я в гимназии был отличником, а Василий учился хорошо, но имел разные отметки. Мы были обязаны говеть на Страстной неделе, то есть последнюю неделю перед Пасхой. Эту неделю мы были обязаны ходить каждый день в церковь молиться, а в среду — исповедоваться. В четверг — причащаться. После причащения все шли к „тепловому“, то есть к разведённому в тёплой воде сладкому вину, его пили уже чашкой. Гимназисты его любили. Поп давал лжицу (ложку) кагора, всем одной ложкой, и кусочек просфоры. Раньше от такой некультурности гибло много людей. Когда начиналась чума или холера все шли к иконе Иверской Божьей Матери и целовали её, заражая друг друга. Молитвы мы знали с детства. Когда поступали в гимназию, то на приёмных экзаменах спрашивали молитвы. Когда у нас был урок Закона Божьего, то учеников-иноверцев: поляков, немцев — освобождали от урока. Для них были специальные уроки. У немцев Закон Божий преподавал пастор, а у поляков — ксёндз. Пастор ходил в гражданской одежде, а ксёндз — в сутане, причём в гимназию он приезжал на дамском велосипеде, так как сутана была длинная. Был он толстый, на шее носил чётки. Евреи занимались Законом Божьим частным образом при синагоге. При гимназии была домовая церковь».
Теперь кажется странным, что в той далёкой от нас России, в занесённом снегом городе, мальчишки зубрили латынь и читали на ней о походе Юлия Цезаря в Британию, зубрили гневные речи Цицерона против Катилины.
Но не будем забегать вперёд. Вернёмся к началу и посмотрим, через какие испытания и эксперименты пришлось пройти в нашей стране школьникам, пока, наконец, в России не появились достаточно культурные люди, считавшие недостойным для нормального человека поднимать руку на ребёнка.
Начнём с времён Петра I, поскольку с них если не всё, то многое начиналось в России. В Школе математических и навигацких наук, основанной Петром в 1701 году в Москве, в каждом классе находился дядька, который при малейшем беспорядке бил учеников хлыстом, а за более важные проступки виновных наказывали на школьном дворе плетьми. Не случайно многие учащиеся этого, отнюдь не кефирного, заведения обучению в нём предпочитали галеры. С течением времени школьные нравы смягчались. При Екатерине II в духовных школах классные наставники за два первых проступка делали словесный выговор, за третий проступок «наказывали рукой» и лишь за четвёртый и пятый — плетьми и тюремным арестом на неделю. В этом случае скованного «преступника» под конвоем отправляли в тюрьму.
С тех пор в реках Петербурга и Москвы утекло немало воды. В царствование Александра II нравы смягчились ещё более. При нём, в 60-е годы XIX века, ученика гимназии могли лишь посадить в карцер на всё воскресенье «за слабые успехи в латинском, греческом языках и математике». Как проявление гуманности к детям следует отметить и принятое в 1882 году решение об освобождении детей от уроков при 20 градусах мороза.
Среди вопросов, волновавших во второй половине XIX века государственные умы Российской империи, был вопрос об обучении крестьянских детей. Многие спрашивали себя: а нужно ли их вообще учить, ведь для того, чтобы жать рожь и ходить за коровой ни считать, ни писать не требуется? Однако были и такие, которые считали, что учить вообще надо, только не знали, как и чему. Вопрос, надо сказать, не праздный. Как-то в командировке, в Краснодарском крае, мне довелось побывать в колхозе или совхозе — точно не помню. В коровнике там работали лишь пожилые женщины, которые сетовали на то, что при уходе на пенсию их заменить будет некому. Молодые девчонки получили образование, сделали маникюр и ухаживать за коровами не станут. Ничего не скажешь — проблема. И всё-таки наиболее передовые люди даже в то далёкое время высказывались за обучение крестьян и ссылались на то, что грамотные крестьяне живут гораздо лучше неграмотных, что они гораздо опрятнее, менее подвержены пьянству и «озорничеству», а один защитник грамотности сказал: «Вреда от грамотности нельзя ждать большого». И это уже был прогресс.
Время, правда, показало, что грамотность не имела серьёзного влияния на улучшение быта мужиков в тогдашней России, а негодяи, как заметил один из деятелей того времени, — равно попадались между грамотными и неграмотными. Были и такие, которые считали, что между образованными негодяев даже больше. И всё же, что бы там ни говорили, а умные люди замечали, что среди крестьянских детей по сравнению с детьми из других сословий не только больше способных, но и больше бескорыстно-прилежных учеников, ведь они учились не из карьерных соображений, поскольку путь во властные структуры, как теперь говорят, им был закрыт, а из любопытства, из желания больше знать.
Поскольку Россия оставалась страной крестьянской и, следовательно, крестьянских детей в ней было много, то естественно возникал вопрос: где взять учителей для того, чтобы всех сделать грамотными? Одни предложили выбирать учителей из самих крестьянских детей, обучив их в гимназиях. Другие на это возражали, мол, помещики не согласятся отпускать от себя этих «учителей» и тем самым лишаться рабочих рук К тому же в случае приёма крестьянских детей в гимназии, заявили они, возникнет другая проблема, проблема расширения гимназий. Если даже брать по одному мальчику с тысячи крестьянских душ, говорили противники такого нововведения, то при миллионе крестьянского населения в губернии образуется тысяча мальчиков, которым нужно будет дать гимназическое образование. Расширять гимназии невозможно, для них и те 300 учеников, которые в них учатся, очень много, а открывать новые гимназии — дорого, на это у государства нет средств. Короче говоря, всё это не позволило тогда готовить учителей из крестьянских мальчиков.
Учителями сельских школ становились бывшие псаломщики, бессрочно-отпускные солдаты, недоучившиеся в народных школах, наконец, мальчишки, обученные грамоте, так называемые «грамотеи», согласившиеся учить до весны «за четверть картошки». Потом, к концу века, стало всё больше появляться сельских учителей и учительниц из «образованных». Вдохновлённые проповедью сеять «разумное, доброе, вечное» и рассказами о «добром, мудром народе» вчерашние гимназисты и гимназистки подались в деревню. Что из этого нередко получалось, рассказала газета «Неделя» в 1884 году: «Учителям по восемь месяцев не платят жалованье (также врачам, фельдшерам). А члены управы и мировые судьи жалованье получают в срок и даже вперёд. Все: помещик, кулак, священник, волостной старшина, писарь — считают себя в некотором роде начальством учителя. Однажды „кулак“ пристал к учительнице, схватил её. Она вырвалась и убежала, а земский ловелас с суконным рылом обругал её и пригрозил лишить места. Когда у местного крестьянина пропали сто рублей, то он обратился к знахарке, и та указала ему на учительницу, как на воровку. Она сделала это потому, что учительница подрывала её авторитет среди людей, разоблачая суеверия и предрассудки. Крестьянин же, поверив этому нелепому обвинению, потребовал у учительницы, чтобы она вернула деньги, а когда та отказалась, сказав ему, что никаких денег его не брала и взять не могла, он собрал родню и вся эта орава схватила учительницу и потащила на кладбище. Здесь её привязали к кресту за руки, ноги и шею и стали клещами вытягивать язык, принуждая сказать, где украденные деньги. К счастью, бедная женщина успела криком созвать народ, который отнял её у разъярённой компании.
