3.3. Семантическое поле «болезни» в творческой систему Пастернака
Ах, в болезни остреет зренье,
Мысль яснеет, тончает слух!
(М. Кузмин, «Лазарь» (Суд))
— Док, мы обустроим хаос?
ДОКТОР: — Я за.
(А. Вознесенский, «Жуткий Крайзис Супер Стар»)
Несомненная значимость концептов «болезни», «лечения» и «выздоровления» для мира Пастернака выводится на поверхность самими названиями ею произведений: таковы его стихотворение «Болезни земли» из книги «Сестра моя — жизнь», цикл «Болезнь» из книги «Темы и вариации», поэма «Высокая болезнь», стихотворение «В больнице» из книги «Когда разгуляется» и противопоставленный им своим заглавием роман «Доктор Живаго». Безусловно, тема «болезни» как отражение болезненного, надрывного состояния окружающего мира была близка многим поэтам пастернаковского поколения (можно заметить прямые переклички между его текстами и текстами В. Маяковского, Н. Асеева, О. Мандельштама, М. Цветаевой и более ранними текстами И. Анненского). Однако у Пастернака, который обладал поистине «ультразвуковой» чувствительностью к малейшим нарушениям физической и психической гармонии, соотношение «болезнь-выздоровление» лежит в основании его поэтического мировосприятия и определяет способы прохождения им критических состояний. Видимо, доминирование этого соотношения и способы его разрешения биографически объяснимы тем, что «рождение творчества» у юного Пастернака следовало за падением [в день Преображения 1903 года. — Н.Ф.] и физическим повреждением, т. е. являлось как бы его следствием (см. [Раевская-Хьюз 1989, 147]).
У лирического субъекта Пастернака часто наблюдается крайнее обострение всех чувств: все вокруг «ударяет в нос», «ширит и рвет зрачок», «оглушает» — поэтому глаза «горят» и «напряжены до боли», «в ушах с утра какой-то шум», «в висках» постоянная, приводящая к «мигрени» боль, от переполнения чувств трудно дышать, малейшие движения «отдаются дрожью в теле», воспаляется кожный покров, «от высей сердце екает». После критических точек наступает разряжение, что получает выражение в содроганьях, лихорадочных состояниях, судорогах лицевых мышц, конвульсиях, которые как бы выводят на поверхность весь «нервный состав» «Я», у него возникает стремление «бежать» (см. 3.2), а затем — происходит обильное испускание слез и сложение стихов «навзрыд». Вот как, например, описывает свое состояние поэт после отказа любимой: «Лицо мое подергивала судорога, к глазам поминутно подступали слезы» («ОГ» [4, 181]). Лирическому «Я» и героям Пастернака часто кажется, что «бег» и «слезы» могут изменить реальное положение дел, хотя на самом деле это для них поиск только внутреннего выхода, способ сохранения внутренней энергии. Ср. в «Повести»: «Он [Сережа] либо плакал, либо смеялся, и этого нельзя было еще решить. <…> Он плакал так, точно прорвало не его, а их. <…> Словно слезы эти должны были иметь влияние на дальнейший ход житейских вещей» [4, 129]; или в «ОГ», где поэт вспоминает, как он «бежит» к Г-ву «как марбуржцу»: «Так вот, на такую живую безвыходность, сознанье которой было бы мне выходом, и бежал взглянуть я. Но глядеть было не на что. Этот человек не мог помочь мне» [4, 196].
При этом образы «болезни», связанные с напряжением лирического субъекта «выше сил», как еще ранее заметил А. К. Жолковский [1974], парадоксальным образом «выражают в стихах Пастернака великолепие жизни», а преодоление критических точек приводит к обретению утраченной гармонии — ср. в «ОГ»: «Сказочный праздник, едва не прервавшийся, продолжался, удесятеренный бешенством движенья и блаженной головной болью от всего только что испытанного» [4, 181].
В большинстве случаев болезненное состояние лирического субъекта в поэзии (реже в прозе) подается не через его личные ощущения: оно «вырывается наружу» — и тогда благодаря отражению неодушевленные сущности также наделяются способностью к ощущению, вещи предстают как эманации (точнее — «выплескивания») физических и психических состояний человека, что с особой силой проявляет себя в цикле «Болезнь», где «фуфайка больного» отделяется от тела «больного» и приобретает заглавный и персонифицированный статус; ср.: От тела отдельную жизнь, и длинней Ведет, как к груди непричастный пингвин, Бескрылая кофта больного — фланель: То каплю тепла ей, то лампу придвинь. Ей помнятся лыжи…[100] (см. также 1.1.3, 1.2.1). Сам же лирический субъект оказывается в роли соглядатая и подслушивающего — он даже уподобляет себя «конскому глазу», который, в свою очередь, подобен «глазам капсюль и пузырьков лечебных». Так возникает отраженная метафора «болезненного состояния», или, используя метаязык самого Пастернака, «напряжение метафоры до пределов»[101] [Мир Пастернака 1989, 126]. Данный способ самоэкспликации получает объяснение в ранней прозе о Реликвимини: «…видите, формы раскололись, они стали содержанием и за это терпят боль содержания» [4, 721], а в поэме «Высокая болезнь» приобретает заглавный статус. С пой точки зрения «кодифицирующая идея» заглавия романа «Доктор Живаго» расшифровывается как ‘исцеление’ по отношению к метафоре «болезненного состояния», а образ Юрия Живаго, доктора и поэта, — как ‘врачующий все сущее через жизнь’ (ср. ‘доктор живого’), в том числе и свою собственную «боль болезни высшей».
Доказано, что в романе «Доктор Живаго» Пастернак часто встает на точку зрения своего героя-врача. В связи с этим интересно подвергнуть анализу весь спектр болезней, болезненных состояний и их симптомов, который встречается в пастернаковской прозе и поэзии. Можно отметить, что если в поэзии носителями болезненных состояний являются скорее отделенные от человека чувства (любовь, тоска[102]), природные явления и окружающие вещи, то в прозе чаще болеют и терпят недомогания сами герои. Когда же речь идет о внутренних переживаниях героев, то чувствам и эмоциям присваиваются признаки «физического повреждения», что позволяет Пастернаку достичь синестетического эффекта зрительной осязаемости, — ср.: «Зрелище пустой кроватки спустило с их голосов кожу. Но и с ободранною душой <…> они долго еще были людьми нашего десятка, то есть искали, чтобы найти» («Воздушные пути», [4, 91]). Звуковые же ощущения обретают зримость — ср.: «сверкающее истерикой женское контральто» [4, 89] в той же повести[103]. Именно поэтому в конце повести «ВП» внезапно обретший отцовство и тут же его потерявший Поливанов, испытывая «страшную ломоту в глазницах», хочет «собрать кожу на переносице»[104] (но вместо этого проводит по глазам, и все в комнате вновь начинает расплываться) и как бы озвучить свои зрительные ощущения — ср.: «Ему легче было бы, если бы спазмы их [глаз] не были так часты и беззвучны» [4, 98].
При этом надо отметить, что в вариантах, черновых набросках и произведениях, не вошедших в основное собрание, физические и психические расстройства подаются в более «обнаженном» и акцентированном виде, чем в «окончательных» текстах. Так, например, во второй редакции стихотворения «Марбург» снято чисто физическое восприятие «боли любви» лирическим субъектом, акцентированное в первом (мне больно, довольно — стенает во мне Назревшее сердце, мой друг в матинэ?), а также «физиологичность» свертывания крови от «взгляда» окружающего пространства. Ср. в первом варианте:
И небо, как кровь, затворялось, спалясь
О взгляд тот, тяжелый и желтый, как арника.
Во втором:
И небо спекалось, упав на кусок
Кровоостанавливающей арники.
При этом арника обретает свои лечебные свойства взамен «тяжелого и желтого» оттенка, видимо, связанного с «желчегонными» свойствами этого цветкового растения.
Что касается «определения» заболеваний, то в стихотворных текстах выбор слова — названия болезни нередко обуславливается его звуковым составом (ср.: «Тени стянет трепетом tetanus»; «Листьям в августе, с астмой в каждом атоме» («СМЖ»), но затем происходит его контекстная семантизация и сопутствующая ей «симптомизация» — ср. в части «Осень» из книги «Темы и вариации»:
И на лете — налет фиолетовый,
И у туч, громогласных до этого —
Фистула и надтреснутый присвист.
В последнем примере, надо заметить, слово фистула, видимо, имеет не только медицинское, но и музыкальное значение (род флейты или органный регистр).
