Разрешите мне фиксировать ваше внимание на вопросе, который стоит не в центре внимания, а в стороне от центра. В центре, как всегда, дипломатическо-политические вопросы. Репарации. Рур… Новая эта репарационная схема, которую так трудно, — почти невозможно, — отличить от всех старых схем… Малая Антанта. Бельгия — Франция или Бельгия — Англия. Новые правительства в Германии и во Франции. Англосоветские переговоры… Я должен вам сказать: затхлостью пахнет в Европе. Репарации, Рур — уже это старо, уже надоело. Нельзя же, господа, всегда одно и то же. В конце концов, мы вот уже сколько лет топчемся все на одном и том же месте… Только иногда, время от времени, какой-нибудь инцидентик, конф-ликтик, скандальчик прервет на миг монотонность. Я говорю: инцидентик, конфликтик, скандальчик — потому, что настоящих инцидентов, конфликтов и скандалов давно уже нет, давно уже не было. Измельчала, измельчала дипломатия-политика… Гроз нет, бурь нет, — бури бывают только в стакане воды. И если уж выдастся какой-нибудь скандальчик, так непременно пошленький, глупенький, нелепый, неуклюжий, фарсового какого-то характера. Описывать вам подробно скандал в здешнем советском торгпредстве, ей-ей, не стоит, неинтересно, — можно только одно сказать: это было так глупо и так бессмысленно, что сами инициаторы и организаторы скандала не могли — и по сей день не могут — объяснить ни себе самим, ни недоумевающей «почтеннейшей публике», что, собственно, произошло. И почему? И как? И зачем? Главное — зачем? Какая цель? Никто не знает.
Вопрос, на котором я желал бы остановиться, это вопрос о будущей войне. Я не знаю, удастся ли мне убедить вас, что это вопрос не теоретический, а практический, актуальный. Здесь, у нас, его трактуют именно как теоретический вопрос. Как вопрос интересный, а не как вопрос насущный. Я думаю, это психологически оправдывается все еще не изжитой, — далеко еще не изжитой, послевоенной усталостью. И после-версальской усталостью. (Я не буду повторять здесь этот трюизм: версальский мир тяжелее для Европы во многих отношениях, чем даже война, — во всяком случае, последствия «мира» тяжелее, чем последствия войны). Европа психологически не может еще думать о будущей войне. Европа старается не думать. Может быть, это хорошо. Потому что, если бы Европа думала… Впрочем, может быть, если бы Европа думала, она бы до чего-нибудь додумалась… Из дальнейшего изложения вы увидите, что кое-кто думает — и даже очень напряженно. И очень плодотворно, — к несчастью. Я отмечаю только, что в массе своей люди Европы не думают — и не верят. В массе своей люди Европы живут. Жадно живут и боятся разными мыслями расстроить жизнь… Der Wunsch ist der Vater des Gedanken[2], — говорит немецкая пословица. Можно, перефразируя эту пословицу, сказать: страх порождает бездумье. Страх отпугивает мысль.
Может быть, вы, в России, решитесь взглянуть прямо в лицо этому вопросу. У вас ведь решимости гораздо больше, чем у нас. Это объясняется, вероятно, тем, что вы из своей войны — войны-интервенции — вышли победителями. Кроме того, вы живее, чем мы, ощущаете надвигающуюся опасность, — потому, что у вас — Румыния, Польша. И у вас — самая сильная и самая лучшая (в смысле организации и дисциплины) армия в Европе. И вы моложе нас гораздо — как государство. Моложе — значит: мужественнее… Поэтому я и пишу эти строки для вас. Я задался целью: рассказать вам, — только рассказать, ничего больше, — о будущей бойне. Рассказать со всей возможной простотой, на какую я окажусь способен. А выводов я никаких не буду делать, — всецело предоставляю это вам.
Вопрос о возможности новой мировой войны давно уже решен в положительном смысле и давно уже снят с очереди. Сейчас на очереди другой вопрос: о неизбежности новой мировой войны. И на этот вопрос тоже уже сейчас дается положительный ответ: да, новая мировая война неизбежна. Утвердительный ответ на второй вопрос (о неизбежности) вытекает с логической необходимостью из утвердительного ответа на первый вопрос (о возможности). Если война возможна, значит, она неизбежна. Это положение, конечно, доказывать не приходится. Оно очевидно. Это — аксиома.
Вот вам интересная выдержка из одной из многочисленных речей Ллойд-Джорджа:
«Европа — склад взрывчатых веществ, и много есть в Европе безумных людей, которые небрежно разбрасывают повсюду горящие спички».
Есть и такие «безумные люди» (к числу их относится и сам Ллойд-Джордж), которые разбрасывают не горящие спички, а горящие факелы, — разжигают костры. Скажем хотя бы, к примеру, Малая Антанта, Польша и Румыния — разве это не горящий костер? А Балканы? Я пойду далее, — я скажу: а узенькие эти проливы между Францией и Англией — разве это не костер? Правда, еще не зажженный, но что стоит его зажечь?.. Дальнобойные пушки стоят уже на обоих берегах пролива — и на французском берегу и на английском. Можно бомбардировать Париж, и можно бомбардировать Лондон. Конечно, пушки эти — немецкое изобретение.
Недавно была напечатана в одной английской газете статейка, озаглавленная: «Дружба, базирующаяся на дальнобойных орудиях». В статейке этой доказывается, что именно потому, что такие дальнобойные орудия существуют, Франция и Англия должны всячески стремиться к сохранению взаимной «тесной и искренней» дружбы. Дальнобойные орудия, как предпосылка «тесноты и искренности» дружбы…
Самый большой костер, конечно, Германия — и, в частности, Рур. Но есть еще костер — нефть… И есть еще, не забудьте, колонии. Есть Китай — неразрешенный вопрос. Есть… да много есть. Всего и не перечесть.
Если вы не будете заставлять себя не думать, если вы будете просто и ясно, без всяких предвзятых мыслей, читать каждый день газеты, вы будете чувствовать явственно, как нарастает новая мировая война… Я не могу еще сейчас сказать вам, — никто еще этого сказать не может, — как, где и когда она вспыхнет. В 1929-м году или в 1932-м. На Балканах, в Малой Азии или на русско-польской границе… Я хочу здесь же отметить: мне известно, что ваша, российская, советская пресса — или часть вашей прессы — придерживается того взгляда, что мировая революция предупредит мировую войну. Я считаю этот взгляд в корне неправильным (может быть, я ошибаюсь). Я тоже верю в мировую социальную революцию, но я думаю, что именно новая мировая война послужит ближайшим поводом к ней, т. е., что хронологически и логически (причинно) она будет ей предшествовать. Это мое убеждение основано на том, что я каждый день вокруг себя вижу. А вижу я — сегодняшнюю Европу — всю, целиком…
Новая мировая война не будет похожа нисколько на войну 1914-18 г.г. Это будет новая война. Совершенно новая но своим формам, по приемам, по технике.
Техника войны имеет колоссальное значение, — подумайте хорошенько об этом.
Прежде всего, новая война будет отличаться от старой своей легкостью и грациозностью.
Когда-то, более ста лет тому назад, в наполеоновскую эпоху, была в войне легкость и грация, были изящные кавалерийские атаки, было тонко отделанное, филигранное маневрирование, были великолепные диспозиции, как сложные и путанные, но прекрасные математические задачи. Был изящнейший рационализм. Был виден ум полководца. Эта была занимательнейшая шахматная игра, в которой случайно — совершенно случайно — гибли десятки тысяч людей… Кроме всего этого, обратите еще внимание: война велась на лоне природы, большей частью летом, среди лесов, лугов, холмов, долин, — пригорки, ручейки и мурава шелкова (кажется, я правильно процитировал вашего Крылова?), — пение птиц, — по ночам над полем брани, в непосредственном соседстве с полем брани щелкали соловьи. По ночам над полем брани мерцали мириады звезд — «и эта глупая луна»… (так, кажется?). А днем вся эта живописная, пестрая, многоцветная картина была облита солнцем. Сверкали на солнце начищенные кивера и палаши, казачьи пики, обнаженные шпаги. А мундиры! Ах, мундиры, приводившие в безумный восторг дам и просто женщин всех возрастов, всех рангов, всех сословий, начиная горничными и кончая маркизами. А лихость! А удаль! А героизм!..
Война 1914–1918 г.г. — это была кошмарно-тяжелая, сумасшедше-тяжелая война. Какая была основная черта этой войны? Колоссальность. Колоссальность сверхчеловеческая. Массовость. Массовость сверхчеловеческая. Грузность. Многомиллионность… Земля не выдержала грузности этой, война продавила землю, вдавилась в землю. На девяносто процентов война велась под землей, в недрах земли… Атмосфера этой подземной войны — тяжелый, сверхчеловечески-тя-желый смрад. Ни неба, ни солнца, ни даже воздуха. А над траншеями — гигантские орудия, гигантские снаряды, гигантские танки, — все гигантское, все колоссальное… Атмосфера этой войны — кошмар… Вспомните грохот. Земля содрогалась от грохота. К такому кошмарному грохоту не привыкла наша земля. Вспомните: квинтиллионы, секстиллионы, окталлионы выстрелов, десятки миллионов человеческих рук и ног, миллиарды и триллионы пуль, осколков. Это была война тяжелой индустрии. На землю поставили такую машину, которой не выдержала земля. Машина оказалась слишком велика, слишком громоздка, слишком тяжела для земли. Машина, вследствие кошмарной тяжести своей, совсем почти не могла функционировать. Отсюда — тяжелая медленность этой войны. Война не шла — ползла. Со скоростью двух-трех метров в сутки. Шаг вперед, два шага назад. Толчение на месте бесконечное… А фон войны? Тяжело-медленная серость, гнетущая, давящая унылость. Ведь не было людей — были многомиллионные массы, — серые, бесформенные массы пушечного мяса… Как велась война? Просто: против колоссального количества гигантских орудий выставлялись миллионы людей, как будто человеческие тела — самая надежная преграда для гигантских снарядов. Люди приносились в жертву машине. Тут была, несомненно, победа машины над человеком… Вот вам, вкратце, история борьбы человека с машиной. Человек создал сначала очень несложную маленькую машиночку — и потом принялся совершенствовать ее. Машиночка стала машинкой, машинка — машиной, машина — махиной. Все развивалась, все развертывалась, все совершенствовалась, все росла машина. И, наконец, выросла до того, что стала больше человека. Подавила машина человека. Человек увидел ничтожество свое, малость свою перед машиной. Это и была война 1914–1918 г.г.: машина мстила человеку… Разум человеческий создал машину, но совершенствовалась и росла машина, уже не подчиняясь разуму, а подчиняясь только внутренней какой-то необходимости, непостижимой какой-то логике вещей. И наступил момент, когда машина очутилась вне контроля разума. Просто, — все дело тут в том, что разум человеческий идет только до определенных размеров, до определенных величин; что больше предельных этих величин, то вне его разума. И вот, — стихия машинная подавила человечество…
