Самого Ньютона, человека холодного и заносчивого, намеренно делавшего свои тексты неудобопонятными, заполняя их уравнениями так, чтобы «его не беспокоили посредственные математики», трудно себе представить автором такой очевидно популяризаторской метафоры. Стакли, кичившийся знанием математики, был немало удивлен яркостью содержащегося в анекдоте образа, столь далекого от заумного тона бесед, которые с ним обычно вел сэр Исаак; он, несомненно, понял, что история сочинялась с расчетом вовсе не на него и что он, скорее всего, отнюдь не был ее первым слушателем. Только личность достаточно невежественная в делах науки и достаточно близкая к Ньютону, чтобы пользоваться его доверием, могла «вытянуть» из него нечто подобное. По всей вероятности, такой личностью могла быть только его любимая племянница Катерина Кондуит, единственный человек в семье, к кому он относился с чем-то вроде теплоты, и единственная женщина, к которой он когда-либо вообще приближался. Современные им карикатуристы не могли удержаться от того, чтобы не обыграть в своих рисунках странное сочетание абсолютного женоненавистничества старого дядюшки (биографы утверждают, что он никогда не знал физической близости с женщиной) и знаменитого на весь Лондон обаяния юной и прелестной Катерины. Джонатан Свифт тайно вздыхал по ней («Я люблю ее, как никого на свете», — признавался он в своем дневнике), а Ремон де Монмор, член регентского совета, говорил прямо: «Я получил самое прекрасное впечатление от ее ума и красоты». Даже сам Вольтер писал: «В юности я думал, что Ньютон обязан своими успехами собственным заслугам <…> Ничего подобного: у Исаака Ньютона была прелестная племянница — мадам Кондуит, завоевавшая министра Галифакса. Флюксии и всемирное тяготение были бы бесполезны без этой прелестной племянницы». Лорд Галифакс действительно покровительствовал Ньютону и, вполне возможно, был любовником Катерины, но нужно обладать двуличностью Вольтера и его неспособностью противостоять соблазну «красного словца», чтобы приписать успеху теории всемирного тяготения такую причину.
Логика тем не менее спасена: за историей о яблоке скрывается женщина, а сама история, может быть — но нам никогда не узнать наверняка, — придумана от начала и до конца. Дело на этом не закончилось. Катерина присутствовала при смерти дяди. Они даже взяла на себя обязанности душеприказчицы и сохранила, кроме всего остального, чемодан, с коим Ньютон не расставался с момента отъезда из Кембриджа, где великий ученый провел первую часть своей жизни. Епископ, которому доверили изучение содержимого чемодана, после короткого осмотра захлопнул крышку и воскликнул: «Чемодан полон кошмара!» Так что чемодан этот оставался в семье до 1936 года, пока лорд Лимингтон, потомок Катерины, не продал его на аукционе. Знаменитый экономист Джон Мэйнард Кейнс, возмущенный таким «небрежением семейным долгом», купил большую часть содержавшихся в чемодане рукописей: тысячи страниц, посвященных алхимии и теологии!
Объем этих эзотерических писаний примерно равен объему всех научных трудов Ньютона. В своей кембриджской лаборатории он предавался вовсе не «обычной химии», а поискам секрета жизни. Окруженный ретортами и раздувающий печи, горевшие, по свидетельству единственного допущенного в святилище помощника, «непрерывно на протяжении шести недель весной и осенью», сэр Исаак пытался выделить vegetable spirit, компоненту материи (живой или минеральной), «исключительно тонкую и невообразимо неприметную, но без которой земля была бы бесплодной и мертвой». Среди кабалистических диаграмм, представляющих философский камень, Кейнс нашел также index chemicus[15], в котором перечислены все известные алхимикам тела, а также длинный свод фраз из Священного Писания, упорядоченных в соответствии с их значениями в различных языках.
Ньютон был убежден, что древняя религиозная доктрина была со временем искажена, и искал ее изначальный смысл с неизменным упорством, проявляя ту же глубину анализа, что характеризует его научные работы. Несомненно, это один и тот же Ньютон ищет философский камень и открывает секреты гравитации («она похожа на очень тонкую субстанцию, скрытую в материи тел») и света (состоящего из «множества корпускул, обладающих невообразимой скоростью и неприметностью»). По иронии истории гравитация стала сейчас еще более таинственной, чем философский камень: в отличие от всех прочих сил природы, которые объединяются в рамках единой теории, гравитация остается загадкой, лишившей физиков покоя.
Отчего же говорят, что Ньютон был магом? — спрашивает Кейнс. — Из-за его взгляда на Вселенную и на все, что она содержит: это одна большая загадка, тайна, которую можно разгадать при помощи чистой мысли, направляемой некими мистическими указаниями, оставленными Богом в мире для того, чтобы предложить эзотерическому братству своего рода охоту за философским сокровищем.
К черту истории о яблоке! Настоящие секреты Ньютона были в том самом чемодане; и нам о них известно благодаря племяннице, той самой, благодаря которой мы узнали и про яблоко.
Спасибо, Катерина!
Любители полицейских романов и рассказов об ужасах знают, как опасно бывает художественное воображение пожилых леди: они подчас способны под пару чашек чая (не желаете ли добавить молока?) сочинить что-то такое, от чего в жилах стынет кровь. Романтические грезы юных англичанок, немного пригасшие во время учебы в школе и последующего пребывания на континенте ради совершенствования в иностранных языках, должны внушать не меньшие опасения. Прелестная девятнадцатилетняя Мэри Годвин взяла в руки перо (однажды вечером во время грозы, в швейцарском шале на берегу Женевского озера) только затем, чтобы создать наводящую страх историю, мифический герой которой олицетворяет — сегодня более, чем когда-либо, — худшие из пороков науки: историю Франкенштейна.
Одного этого имени, кажется, достаточно, чтобы в небе засверкали молнии, а под сводами мрачного замка зазвучал сардонический хохот гнусного ученого безумца, пока в холодном полумраке вырисовывается нечеткий силуэт безобразного монстра, сыгранного актером Борисом Карловым. Впрочем, ничего удивительного: этот набор образов пришел к нам из кино, преимущественно из «Франкенштейна» Джеймса Уэйла 1931 года, а вовсе не из книги Мэри Годвин Шелли, герой которой Виктор Франкенштейн — молодой талантливый студент, совсем не похожий на безумца, — с большой сноровкой собирает в каморке Ингольштадтского университета (а не в подземелье средневекового замка) части трупов. Но книга Шелли была до такой степени осаждена разнообразными призраками, выпотрошена и лишена содержания, что от нее осталось одно-единственное слово — ее заглавие — и одна-единственная мораль: берегитесь ученых. Такое выхолащивание очень важно для зарождения мифа: лишь тогда, когда исходное произведение превращается в пустую раковину, в нее можно уложить все, что угодно, и парадоксальным образом обеспечить потомков возможностью продолжать это делать. В данном отношении Франкенштейн Мэри Шелли идеален: говоря о нем, никто уже не подразумевает ни ее роман о могуществе науки, ни плод ее фантазии.
Многие из прочитавших роман усомнились: можно ли считать Мэри Шелли его автором? Совершенно очевидно, что к созданию книги приложили руку и ее муж Перси Биш Шелли — мятежный анархист и нищий наследник колоссального достояния, и лорд Байрон — циничный донжуан и проклятый поэт[16]; но, как мы постараемся показать, написать такое была способна только нежная Мэри. Научная канва сочинения — монстр, сотворенный объединенным могуществом химии и электричества, — по всей видимости, исходит от Перси Шелли. В самом деле, круг его чтения включал, в числе прочего, сочинения Эразма Дарвина (дедушки Чарльза), Вольтера и Дидро; он восхищался работами Хамфри Дэви, научившегося к этому времени получать чистые вещества путем электролиза, а также трудами Фарадея, Эрстеда и Ампера — при помощи удивительных экспериментов они установили связь между электричеством и таинственным магнетизмом, считавшимся тогда основным источником жизни. Ему было известно об опытах итальянца Луиджи Гальвани, который был уверен, что в 1791 году нашел «животное электричество»: производя рассечение лягушки на препарационном столе, где находилась также электростатическая машина, он заметил, что одна из лягушек задрожала от прикосновения скальпеля.
И если для объяснения этого явления, несколько приблизившего к земле теорию Гальвани, потребовалась вся проницательность Вольты, попутно изобретшего электрическую батарею, сам по себе эксперимент навсегда останется символом первых связей, образовавшихся между физикой и биологией. В детские годы Перси Шелли, если верить его биографам, был счастливым обладателем электростатической машины, при помощи которой электризовал своих маленьких кузин, когда они на это соглашались, а со временем добавил в свой арсенал микроскоп, вакуумную помпу и все прочее, что необходимо хорошему химику. Идея заменить труп лягушки расчлененным трупом человека совершенно очевидно пришла в голову Шелли, испытывавшему, как почти любой в начале XIX века, энтузиазм по поводу выдающихся достижений науки. И все же он не мог написать «Франкенштейна».
