Я уставился на нее. Голова все еще трещала от коньяка.
— Но ведь… — начал было я, но вовремя вспомнил «Ланский кодекс» и разглагольствования Роберта Хирша. — Стоп! — сказал я вместо этого. — А где же диадема Марии-Антуанетты?
— В сейфе у «Ван Клифа и Арпелза». Я должна тебе объяснить…
— Зачем, Мария? Это я должен тебе объяснить, но давай лучше мы оба оставим это. Так где ты ужинала?
— На кухне на Пятьдесят седьмой улице. Из холодильника. Бифштекс по-татарски с водкой и пивом. Уныло, как одинокий паломник.
— У меня в бумажнике стодолларовая премия от Реджинальда Блэка, которую я хотел на тебя потратить! И поделом нам! К чему я ребячился.
В дверь постучали.
— Вот черт! — выругался я. — Неужели полиция? Быстро, однако!
Мария отворила дверь. В коридоре стоял Феликс О’Брайен с кофейником в руках.
— Я подумал, может, вам понадобится, — сказал он.
— Да еще как, золотой вы мой! Каким чудом вы это раздобыли? Сами, без Мойкова?
Феликс О’Брайен застенчиво осклабился и с обожанием глянул на Марию:
— Мы каждый вечер держим наготове кофейник горячего кофе для господина Рауля, когда он куда-нибудь уходит. Но он до сих пор не вернулся. И аспирин. У него всегда припасена упаковка на сто таблеток. Господин Рауль и не заметит, если господин Зоммер немножко у него позаимствует. Я думаю, трех достаточно? — Феликс О’Брайен повернулся ко мне: — Или больше?
— Аспирина вообще не надо, Феликс. Достаточно одного кофе. Вы наш спаситель.
— Кофейник можете оставить у себя, — сказал Феликс. — Для господина Рауля у меня есть еще один, запасной.
— Это не гостиница, а настоящий отель люкс, — заявила Мария.
Феликс отдал ей честь.
— А теперь я должен удалиться. Пойду ставить новый кофе для господина Рауля. От него можно ждать всяких неожиданностей.
Он прикрыл за собой дверь. Я посмотрел на Марию. Мне показалось, что она собралась что-то сказать, но потом раздумала.
— Я остаюсь здесь, — сказала она наконец.
— Вот и хорошо, — ответил я. — Это куда лучше всех объяснений. Но у меня нет второй зубной щетки, и к тому же я изрядно пьян.
— Но я ведь тоже пила, — сказала она.
— По тебе незаметно.
— Иначе я бы сюда не пришла, — проронила она, все еще стоя у двери.
— И что же ты пила? — Я по-прежнему думал о Мартине и ресторане «Эль Марокко».
— Водку. Мойковскую.
— Я тебя обожаю, — сказал я.
Она бросилась ко мне.
— Осторожно! — вскрикнул я. — Кофе Феликса!
Поздно. Кофейник с грохотом покатился по полу.
Мария отскочила. Кофе растекался по ее туфлям. Она засмеялась:
— А нам очень нужен кофе?
Я покачал головой. Она уже стягивала платье через голову.
— Ты не можешь погасить верхний свет? — спросила она, все еще путаясь в складках.
— Я буду последний дурак, если это сделаю.
Обессиленная, она спала, прижавшись ко мне всем телом. Ночь была уже не такая душная, как августовские. В воздухе пахло морем и мирным занимающимся утром. Возле кровати тикали часы. Было четыре часа утра. Кофейное пятно на полу чернело как запекшаяся кровь. Я очень тихо встал и прикрыл пятно газетой. Потом вернулся в постель.
Мария зашевелилась.
— Где ты был? — пробормотала она.
— С тобой, — ответил я, не очень понимая, о чем она спрашивает.
— Чего от тебя хотел Мартин?
— Ничего особенного. Как, кстати, его имя?
— Рой. Зачем тебе?
— Я думал, его зовут Джон.
— Нет, Рой. Джона уже нет. Он погиб на войне. Год назад. Зачем тебе?
— Так просто, Мария. Спи.
— Ты останешься?
— Конечно, Мария.
Она потянулась и тут же снова заснула.
— Сегодня к нам придут супруги Ласки, — объявил мне Реджинальд Блэк. — Это мои старые клиенты, они покупают рисунки и акварели великих мастеров. Для них важно не столько качество работ, сколько громкое имя автора. Типичные коллекционеры ради престижа. Не знаю, действительно ли они хотят что-нибудь купить сегодня. Но мы это сразу же увидим. Если госпожа Ласки придет в своих изумрудах, значит, они пришли только посмотреть, чем мы располагаем, и ничего покупать не собираются. Зато если она явится без своих драгоценностей, тогда их намерения серьезные.
Госпожа Ласки считает такой подход признаком особой утонченности. Каждому антиквару в Нью-Йорке известна эта ее причуда, и все над ней смеются.
— А господин Ласки?
— Он боготворит свою супругу и позволяет ей себя тиранить. В отместку он тиранит весь штат своей фирмы по оптовой продаже брюк на Второй авеню.
— А кто такие коллекционеры ради престижа? — спросил я.
— Честолюбивые люди, рвущиеся к высокому общественному положению, но еще недостаточно уверенные в себе. Нувориши, в общем те, у кого новые деньги, а не старое унаследованное богатство. Мы тут выступаем в качестве посредников. Для начала объясняем новоявленному миллионеру, что он будет причислен к элите только в том случае, если начнет коллекционировать искусство. Тогда его картины попадут в каталоги, если он будет их выставлять, а вместе с ними и его имя. Примитивно, но действует безотказно. Получается, что он в одном ряду с Меллонами, Рокфеллерами и прочими великими коллекционерами. — Реджинальд Блэк ухмыльнулся. — Поразительно, но все эти крупные акулы попадаются на самую простую приманку. Вероятно, потому, что какая-то доля правды тут есть. А еще вернее — потому, что у них тщеславные жены.
— Какой коньяк вы намерены им предложить?
— Вообще никакого. Ласки не пьет. Во всяком случае, когда совершает сделки. Жена пьет только вечером, перед ужином. Мартини. Но коктейлей мы не подаем. Так низко мы еще не пали. Ликер — это да, другое дело. А вот коктейли — нет. В конце концов, у нас тут не бар, где по случаю можно и картину прикупить. Мне вообще все это давно опротивело. Куда подевались утонченные коллекционеры довоенных времен? — Реджинальд Блэк сделал пренебрежительное движение рукой, словно отбрасывая что-то. — Каждая война влечет за собой как следствие перетряску капиталов. Старые состояния распадаются, новые возникают. И новые богачи хотят как можно скорее стать старыми богачами. — Блэк внезапно замолчал. — Но, по-моему, я вам когда-то уже говорил подобное.
— Сегодня еще нет, — поддел я этого благодетеля человечества, а в особенности миллионеров.
— Склероз, — огорченно буркнул Блэк и потер ладонью лоб.
— Этого можете не бояться, — утешил я его. — Просто вы становитесь как наши великие политики. Эти твердят одно и то же до тех пор, пока сами не поверят в то, что говорят. О Черчилле рассказывают, что он свои речи начинает произносить с самого утра, еще в ванной. Потом повторяет за завтраком перед женой, и так далее день за днем, покуда не отработает все до последнего слова перед первой слушательницей. Слушатели, естественно, давным-давно знают его речь практически наизусть. Самая скучная на свете вещь — быть замужем за политиком.
— Самая скучная на свете вещь — это самому быть скучным, — поправил меня Реджинальд.
— Но вы-то не таков, господин Блэк. К тому же, по счастью, вы верите самому себе не всегда, а только в практически нужные моменты.
Блэк рассмеялся:
— Хочу показать вам кое-что из того, что никогда не будет скучным. Доставили вчера вечером. Из освобожденного Парижа. Самолетом. Первая голубка Ноя — после потопа и с оливковой веточкой в клюве.
Он принес из спальни небольшую картину. Это был Мане. Цветок пиона в стакане воды — и больше ничего.
Он поставил картину на мольберт.
— Ну как? — спросил Блэк.
— Чудо! — сказал я. — Это самый прекрасный голубь мира, какого я видел в жизни. Все-таки есть Бог на свете! Коллекционер живописи Геринг не успел добраться до этого сокровища во времена оккупации.
— Нет. Зато Реджинальд Блэк успел. Берите ее с собой на ваш наблюдательный пост и наслаждайтесь. Молитесь на нее. Пусть она изменит вашу жизнь. Начните снова верить в Бога.
— Вы не хотите показывать ее Ласки?
— Ни за что на свете! — воскликнул Реджинальд Блэк. — Это картина для моей частной коллекции. Она никогда не пойдет на продажу! Никогда!
Я посмотрел на него с некоторым сомнением. Знал я его частную коллекцию. Вовсе она не такая уж непродажная, как он утверждает. Чем дольше картины висят в его спальне, тем продажнее они становятся. У Реджинальда Блэка было сердце истинного художника. Прошлый успех никогда не радовал его долго, ему снова и снова нужно было доказывать самому себе свое мастерство. Очередными продажами. В доме были три частные коллекции: общая семейная, потом коллекция госпожи Блэк и, наконец, личное собрание самого Реджинальда. И все три отнюдь не были неприкосновенны, в особенности коллекция Реджинальда.
— Никогда! — повторил он снова. — Могу поклясться! Клянусь вам жизнью…
