— Я человек, которого жизнь забросила в Америку, — сказал я.
Мартин рассмеялся:
— Беженец, значит. И какой же у вас сейчас паспорт?
Я увидел, как Мария выходит на подиум. На ней было летнее платье с большими яркими цветами.
— Это допрос? — спокойно поинтересовался я.
Мартин снова рассмеялся:
— Нет. Чистое любопытство. Почему вы так спросили? У вас есть основания опасаться допросов?
— Нет. Но я достаточно часто им подвергался. В качестве беженца, как вы изволили выразиться.
Мартин вздохнул:
— Это все следствие обстоятельств, возникших по вине Германии.
Я почувствовал, что он хочет запугать меня, лишить уверенности. И осторожную угрозу не путаться у него под ногами тоже прекрасно расслышал.
— Вы еврей? — вдруг спросил он.
— Вы действительно ждете ответа на этот вопрос?
— Почему нет? Я с большой симпатией отношусь к этому несчастному, угнетенному народу.
— В Америке вы первый, кто вот так прямо меня об этом спрашивает.
— Ну уж, ну уж, — не согласился Мартин. — Может быть, и в иммиграционной службе не спросили?
— Там — конечно. Но то чиновники, это их обязанность. А так никто.
— Странно, — улыбнулся Мартин, — до чего иной раз евреи чувствительны, когда их спрашиваешь о национальности.
— Это совсем не так странно, как вам кажется, — возразил я, чувствуя на себе неотрывный взгляд Марии. — За последнее десятилетие их слишком часто об этом спрашивали самые разные люди: чиновники в гестапо, убийцы, палачи, жандармы.
Глаза Мартина на миг сузились. Но он тут же снова улыбнулся:
— Ну вы-то вообще не очень похожи на еврея. Кстати, в Америке этого можно не опасаться.
— Знаю, — ответил я. — Антисемитизм ограничен здесь только рядом отелей и клубов, куда евреев не пускают.
— Вы неплохо осведомлены, — заметил Мартин. А потом, без всякого перехода, продолжил: — Я собираюсь сегодня поужинать с мисс Фиолой в «Эль Марокко». Присоединиться к нам не желаете?
В первый миг я даже слегка опешил от неприкрытого коварства, с каким он заманивал меня в ловушку, но у меня не было ни малейшего желания оказаться в роли подопытного кролика, над которым весь вечер на глазах у Марии будет потешаться крупный государственный чиновник, зная, что я не смогу ему ответить так, как мне бы хотелось в связи с моим не совсем безупречным положением.
— Очень жаль, — сказал я, — но у меня сегодня встреча. С господином Нусбаумом, главным раввином Бруклина. Я приглашен к нему на Шаббат. Может, как-нибудь в другой раз. Большое спасибо.
— Что ж, если вы так набожны… — С плохо скрываемым торжеством Мартин отвернулся. А я, увидев, что подиум опустел, направился к выходу. Манекенщицы как раз переодевались за большой ширмой. «Тем лучше, — подумал я. — Хватит с меня унижений». В кармане у меня была сотня долларов, полученная сегодня от Реджинальда Блэка. Я намеревался на эти деньги сводить Марию в «Вуазан». Твердой уверенности, что на сегодня она уже условилась с Мартином, у меня не было. Скорее всего, что и нет. Но с какой стати тогда она звонила мне от Никки? Я не знал. С меня было более чем достаточно.
Я шел очень быстро, надеясь еще застать Роберта дома. Всю дорогу я мысленно осыпал себя упреками, что бросил его одного в трудную минуту. Он бы так никогда со мной не поступил. Ничего, зато и я получил по заслугам. Я был вне себя от стыда, горечи и перенесенного унижения. Все-таки, значит, Роберт Хирш прав: даже здесь, в Америке, нас всегда будут только терпеть, мы так и останемся людьми второго сорта, «нежелательными иностранцами», явно чужими, только потому, что родились не там, где нам из милости позволено жить. И в Германии, если нам суждено туда вернуться, мы тоже будем нежелательными чужаками. Никто не встретит нас там с распростертыми дружескими объятиями, думал я. К нам будут относиться как к беженцам и дезертирам, поскольку нам удалось избежать концлагерей и крематориев.
В магазине Роберта Хирша было темно. И в его комнате тоже. Я вспомнил, что он собирался сходить поужинать в «Морского короля», и поспешил туда. Мне вдруг показалось, что вот-вот случится несчастье, и я почти всю дорогу бежал — слишком часто на моей памяти в таких случаях все решали минуты.
Огромные окна ресторана сияли ярким светом. Я на секунду остановился перевести дух, чтобы не вбегать в зал совсем уж бездыханным. Несчастные омары с проткнутыми колышками клешнями слабо шевелились на подносах со льдом, превративших последние часы их существования в нестерпимую пытку, — вот так же юмористы эсэсовцы из охраны концлагерей обливали заключенных водой и нагишом выставляли зимой на мороз, пока те не превращались заживо в ледяные колонны.
Роберта я увидел сразу же. Он одиноко сидел за столиком, глядя на омара у себя на тарелке.
— А вот и снова я, Роберт, — сказал я.
Его лицо на секунду осветилось радостью, но тут же застыло в тревожном вопросе.
— Что стряслось?
— Ничего, Роберт. Странно, люди просто меняют планы, а нам все мерещится, будто непременно случилось что-то страшное. Это все в прошлом, Роберт. В Америке ужасы не подстерегают человека на каждом шагу.
— Нет?
— По-моему, нет.
— Полиция может вломиться к тебе и в Америке. И служба иммиграции.
На секунду я испытал легкий шок; впрочем, эти мгновенные, бросающие в жар приступы страха знакомы мне уже много лет. Очевидно, я теперь до конца дней от них не избавлюсь, подумал я. Точно такой же испуг я испытал совсем недавно, когда этот Мартин спросил меня о моем паспорте.
— Садись, Людвиг, — сказал Хирш. — Ты по-прежнему возражаешь против омара?
— Да, — сказал я. — Я по-прежнему за жизнь, — безразлично в какой форме. В конце концов, у человека всегда есть преимущество покончить с жизнью добровольно, когда жить невтерпеж.
— Вообще-то есть. Но тоже не всегда. В немецких концлагерях нет.
— Есть и там, Роберт. Я знал там человека, которому каждый вечер бросали в карцер веревку, чтобы он повесился. И на третью ночь он все-таки сделал это. На коленях, правда, ему пришлось просить сокамерника о помощи. До этого его избили почти до смерти, и он уже не мог сам завязать петлю. Так и удавился полулежа.
— Что за дикий у нас застольный разговор, — буркнул Хирш. — И все только из-за того, что я решил избавить от страданий несчастного омара с витрины. Ты-то что будешь заказывать?
— Лапки крабов. Хоть они и смахивают на поджаренные косточки. Но этих крабов по крайней мере уже несколько дней нет в живых.
— Велика разница! — Хирш посмотрел на меня испытующе. — Что-то тебя сегодня потянуло на черный юмор. Обычно, Людвиг, это бывает, когда нелады на личном фронте.
— Да нет никаких неладов. Просто не всегда все идет как хочется. Но я рад, что вернулся сюда, Роберт. Как сказано в «Ланском кодексе»: «Вовремя смыться — тоже большое искусство». Во всяком случае, это куда лучше, чем позволить поджаривать себя на медленном огне.
Хирш рассмеялся:
— Будь по твоему, Людвиг. Хотя есть и другая мудрость: «Коли ты вернулся с того света, не читай проповедей». Что прошло, то забыто. Иначе зачем было возвращаться? Сколько сегодня времени в твоем распоряжении?
— Сколько угодно.
— Тогда давай сходим в кино, а потом посидим в моей конуре за коньячком. По-моему, сегодня подходящий вечер, чтобы напиться.
В гостиницу я вернулся поздно. Феликс О’Брайен поджидал меня с сообщением.
— Вам звонила дама, дважды. Причем одна и та же. Просила вас перезвонить.
Я взглянул на часы. Было два часа ночи, я не слишком твердо держался на ногах, да и в голове изрядно шумело.
— Хорошо, Феликс, — сказал я. — Если позвонят еще раз, скажите, что я лег спать. Я позвоню завтра утром.
— Вам-то хорошо, — вздохнул Феликс. — Дамы вокруг вас так и ползают, как навозные мухи по протухшему салу. А наш брат…
— Очень образное сравнение, Феликс, — прервал его я. — Ничего, будет праздник и на вашей улице. Вот тогда вы поймете, как было хорошо, когда вы были свободны.
— Свобода урода, — пробурчал Феликс. — от вас, однако, коньячком изрядно попахивает. Хороший хоть был коньяк?
— Уже не помню, Феликс.
Я проснулся среди ночи оттого, что кто-то стоял в дверях.
— Кто там? — спросил я, потянувшись к выключателю.
— Это я, — произнес голос Марии.
— Мария! Откуда ты?
Тонкий, неясный силуэт чернел на желтом фоне освещенного прямоугольника коридора. Я силился ее разглядеть, но даже в слабом свете ночника на подоконнике, который я всегда оставляю включенным, мне это не удавалось.
— Кто тебя впустил? — спросил я, все еще не веря себе, и щелкнул выключателем возле кровати.
— Феликс О’Брайен, единственная добрая душа, еще способная вникнуть в чрезвычайные обстоятельства. Мойков свою водку ушел разносить, а ты… — Тут Мария с вымученной улыбкой запнулась. — Вот захотелось взглянуть, с кем ты мне уже изменяешь.
