Благодаря своим теологическим изысканиям Уэллс завел несколько интересных знакомств. Еще до публикации «Невидимого короля» он начал переписку с Дэвидом Любином, специалистом по сельскому хозяйству (они встретились лично, когда Любин занимался учреждением Международного сельскохозяйственного института), а по совместительству — теоретиком сионизма и автором «универсальной мировой религии», которая должна примирить все народы. В конце 1916-го Уэллс прочел книгу Любина «Да будет свет» и тепло откликнулся на нее, однако заметил: «В отношении вашего Бога я — агностик. Сам я использую слово „Бог“, чтобы выразить божественное в человеке». Собственно говоря, Арчер это и писал в своей книге: то, что Уэллс называет Богом, на самом деле находится внутри человека. Любин, в свою очередь, прочел «Невидимого короля» и написал, что не в силах принять Бога, который не всемогущ.
Эйч Джи также обсуждал своего Бога с Гарри Джонстоном, известным ботаником и зоологом, исследователем Африки, и с Уильямом Темплом, епископом, а впоследствии архиепископом Кентерберийским. Темпл, назвавший христианство «самой материалистической из всех религий», был реформатором, многое из того, о чем писал Уэллс, было ему созвучно: англиканская церковь провозглашала своей целью объединение всех христиан, а Темпл сыграл в таком объединении значительную роль, став впоследствии президентом временного комитета Всемирного совета церквей. Они заинтересовали друг друга, но взаимопонимания не получилось. Темпл не мог пойти так далеко, чтобы согласиться на маленького смертного Бога; Уэллс отозвался о нем как о человеке, «по-детски приверженном ортодоксии».
* * *
Конференции, на которых страны Антанты разрабатывали стратегические планы, проводились с начала 1916 года; четвертая состоялась в феврале 1917-го в Петрограде. Договорились летом перейти в общее наступление. И вдруг в России свергли царя. Самодержавию в Европе никто не симпатизировал, и теперь — в теории — Антанта укрепилась морально, ибо могла выступать как единый блок демократических государств, которые воюют против империй Гогенцоллернов и Габсбургов. Солженицын в «Красном колесе» приводит много отрывков из телеграмм и восторженных статей в европейской прессе: есть среди них и широко известная телеграмма Уэллса: «Весть о прыжке от самодержавия к демократической республике изумила Западную Европу. Это — знамение пламенной надежды, оно в самом деле звучит словом Божьим в ушах всех свободомыслящих людей по всему земному шару. Россия — предвестница мировой Федерации республик…» Солженицын упоминает, как приветствовали Февральскую революцию Ллойд Джордж и Вудро Вильсон, как в Лондоне, Париже, Нью-Йорке состоялись митинги, на которых восхвалялась русская революция — действительно, может сложиться впечатление, что Запад был охвачен восторгом.
Но Солженицын не привел других документов, которые привел, например, А. И. Уткин в книге «Первая мировая война» и из которых следует, что европейские и, в частности, британские политики были вовсе не так простодушны. Всякая революция в разгар войны воспринимается настороженно. Союзников волновал вопрос: продолжат ли русские воевать? «Руль захватила беспорядочная толпа советников, набранных из Думы, советов солдатских, матросских и рабочих депутатов, политических организаций всех мастей и направлений, которые растрачивали большую часть времени и сил на споры о том, куда направить ковчег, пока в конце концов ковчег не был захвачен людьми, которые хорошо знали, куда его вести», — говорил Ллойд Джордж, а Бальфур, министр иностранных дел, высказался провидчески: «Если в этой стране будет установлена республика, армия расколется на легитимистов и республиканцев, умеренные элементы ждет раскол и беспомощность, экстремисты завладеют аппаратом власти. В конечном счете возникнет энергичное движение в пользу автократии, но к тому времени уже будет подписан позорный мир с Германией». В марте — апреле встречи лидеров Антанты проводились уже без участия представителей Временного правительства и на них обсуждался вопрос о принятии мер по недопущению выхода России из войны.
Уэллс не сомневался в намерениях России воевать до победы. В первых числах апреля он опубликовал статьи — «Обращение к Временному правительству России» в «Нью-Йорк таймс» и «Свободная Россия» в «Дейли кроникл», в которых приветствовал Февральскую революцию и призывал к установлению республики в Британии. 18 мая он отправил Горькому письмо, где называл русскую революцию «шагом на пути к освобождению человечества, включая народ Германии, от агрессивных монархий и основанию международной доброй воли на основе международной справедливости и взаимоуважения». Смит утверждает, что весной 1917-го Уэллсу было неофициально предложено отправиться в Россию со специальной миссией — «освещать события»; а он не поехал, так как должен был работать во вновь созданном министерстве, возглавляемом Нортклиффом. Ни сам Уэллс, ни другие биографы об этом не упоминают, да и Смит, чрезвычайно добросовестный исследователь, ни на какие конкретные источники в данном случае не ссылается, а министерство было образовано только летом 1917-го. Кажется маловероятным, чтобы Уэллс отказался от такой миссии, если бы она была ему предложена, и еще менее вероятно, чтобы британское правительство захотело направить в Россию такого радикального, болтливого и ненадежного человека, как Уэллс.
Один союзник грозил отпасть — как никогда был нужен другой, а тот, отделенный океаном, все медлил. Нам нужно усилие, чтобы отделаться от современного представления о Штатах как о вооруженном до зубов воинственном гиганте: в начале XX века то была миролюбивая страна с очень сильными пацифистскими и изоляционистскими настроениями; у нее была крошечная (120 тысяч) и абсолютно небоеспособная армия с допотопным оружием. С начала войны президент Вильсон провозгласил политику нейтралитета и неоднократно пытался свести воюющие стороны за столом переговоров; но европейские (в том числе русские) политики склоняли Штаты к прямому участию в военных действиях. Уэллс неоднократно писал о необходимости вступления США в войну. «И так же, как я цепляюсь за веру, несмотря на сотни неблагоприятных явлений, что религиозное и социальное движение в наше время в конечном счете дойдет до объединения человечества в королевство Божие, — писал он в „Войне и будущем“, — так же я цепляюсь за убеждение, что найдутся интеллектуальные силы в воюющих и нейтральных государствах, которые помогут предоставить Соединенным Штатам возможность сыграть роль той объективной третьей стороны, чье участие становится все более необходимым для всеобщего удовлетворительного окончания войны». Однако эта «третья сторона», по его мнению, должна была быть одновременно объективной — и вовлеченной в битву.
В конце января Германия объявила о возобновлении подводной войны, и с февраля по апрель германские субмарины уничтожили свыше тысячи торговых судов союзных и нейтральных стран. Были потоплены и три американских корабля, включая пассажирский лайнер «Лузитания», с которым ушли на дно сотни людей. Тогда Вильсон созвал сессию конгресса, где провозгласил, что «право еще более ценно, чем мир», и предложил объявить войну Германии. Это случилось 6 апреля[68]. Америка встретила предложение своего президента без восторга, как и последовавший за ним призыв в армию. Маршал Жоффр, которым восхищался Уэллс, приехал в Штаты, чтобы вселить боевой дух в американцев, — они рукоплескали ему, но воевать не хотели. В конце концов кое-как собрали 150 тысяч солдат (чтобы их обучить, выписали из Франции специалистов), вооружили их европейским оружием, предоставили им европейские корабли и привезли на европейскую войну. Лишь в 1918 году численность американских солдат удалось довести до миллиона. Сыграли ли они большую роль в боевых действиях — вопрос спорный. Но Америка, желавшая остаться в стороне, оказалась теперь навсегда включенной в европейские разборки.
Еще до вступления США в войну Вильсон представил конгрессу план утверждения всеобщего мира. Он предлагал создать международный орган коллективной безопасности. Этот проект получил название «Лига Наций». Организация, по словам Вильсона, должна была представлять собой «универсальную ассоциацию наций для поддержания ничем не нарушаемой безопасности морских путей, всеобщего, ничем не ограниченного их использования всеми государствами мира, и для предотвращения каких бы то ни было войн, начатых либо в нарушение договорных обязательств, либо без предупреждения при полном подчинении всех рассматриваемых вопросов мировому общественному мнению». Уэллс не утверждал прямо, что это он, а не Вильсон, придумал Лигу Наций, но в его высказываниях чувствуется обида: ведь он призывал к созданию такого учреждения давным-давно. Вопрос об авторстве идеи действительно спорный: в Англии еще в 1915-м по инициативе Джорджа Пейша, экономиста и правительственного чиновника, была создана общественная группа под названием «Лига за укрепление мира»; в том же году участники группы «Блумсбери» основали «Общество Лиги Наций»; подобные группы с самых первых месяцев войны возникали и в других странах. Но, как говорил Черчилль, главное — не придумать, а внедрить.
