Die auftretende Angst ist <…> eine Reaktion auf die Wahmehmung, daß das Gesicht des Fremden nicht mit den Gedächtnisspuren vom Gesicht der Mutter übereinstimmt.[719]
Добавим к этому следующую психо-логическую реконструкцию «страха восьмимесячного»: если я в Другом и Другой во мне, то Другой, с которым я не в силах себя ассоциировать, отрицает меня, делает меня не бытующим, пугает меня.
3.2. Взрослый шизонарцисс занят колебаниями между собой и Другим, которые в итоге полностью стирают разницу между этими полюсами.
В одном из первых романов шизонарцисстского постмодернизма, выдвинувшегося на культурно-историческую сцену в 70-е гг., в «Школе для дураков» Саши Соколова (1976), герой раздвоен, но так, что его «я» и alter ego парадоксальнейшим образом совпадают внутри него (= интернализованное двойничество). Вот как описывает эту странную психическую ситуацию Ф. Ф. Ингольд:
Subjekt dieses Monologs, der dialogisch <…> gelesen werden kann, ist weder «ich» noch «du», sondern «ich» als «du», somit ein fiktionales «wir», aus dem bald die erste, bald die zweite (oder auch, indirekt, die dritte) Person spricht — simultan für sich selbst und für den jeweils Anderen.[720] <подчеркнуто автором. — И.С.>
Шизонарцисстское окончательное снятие границы между «я» и чужим «я» приводит к устранению границ вообще: сюжетом романа Е. Попова «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину» (1982, 1989) является отсутствие препятствий, преодоление каковых обязательно для обычного сюжетостроения (рассказчик вместе с героем, Д. А. Приговым, без каких-либо затруднений добирается до центра Москвы, который, казалось бы, должен был быть наглухо закрыт для праздношатающейся публики в дни похорон Брежнева)[721].
В той разновидности шизонарциссизма, которая свойственна поэзии Д. А. Пригова, неотличимость своего от чужого дает двойную негацию: «не-я» здесь говорит о не-Другом[722]. Вот известное стихотворение, которое следует считать ключевым для понимания замысловатой психо-логики, руководящей Д. А. Приговым: «В Японии я б был Катулл А в Риме был бы Хоккусаем <= „я“ — это тот Другой, который перестает быть самим собой, попадая в чужую страну. — И.С.> А вот в России я тот самый Что вот в Японии — Катулл А в Риме — чистым Хоккусаем Был бы»[723] <= не-Другой, поэт/художник на чужбине, — это «я» как «не-я», как лицо без родины на родине. — И.С.>.
В сущности, на такой же логической схеме зиждется и последний роман В. Г. Сорокина «Сердца четырех», в котором, правда, субъект и другой субъект теряют их содержание так, что обе эти величины вообще аннулируются. Герои романа убивают своих родителей с тем, чтобы в концовке текста совершить коллективное самоубийство.
Неотдифференцированность собственного от несобственного побуждает Рубинштейна в его стихах обнаруживать четырехстопный ямб в самых тривиальных формулах практической речи («Ну что я вам могу сказать? <…> Не знаю, может, ты и прав <…> Послушай, что я написал»[724] и т. д.)[725].
Шизонарцисс принимает шизоидное воображение, согласно которому мертвое живо: в романе Виктора Ерофеева «Русская красавица» (1982,1990) умерший навещает возлюбленную и вступает с ней в половую связь. Но для шизонарцисса не только объектное субъектно, но и субъектное объектно: возлюбленная мертвеца беременеет от него Смертью (мазохистский образ карнавальной рождающей Смерти, животворящего ничто, превращается в образ некрогенной жизненности, молодости).
3.3. Остается сказать, что эта книга написана шизонарциссом. В одном из своих вариантов шизонарцисс обобщает взаимозаместимость своего и чужого субъектно-объектного отношения в представлении о том, что они сменны в принципе и тем самым берет их за основу истории, увиденной психо-логически.
Возможно, главная ошибка психоаналитиков состояла в том, что они не пытались выяснить, с позиции каких характеров они изучали человека. Это невнимание врача/исследователя к собственной характерности и порождало внутреннюю несообразность очень многих представлений о нашем психизме, которая, в какие бы формы она ни выливалась, всегда была в своей глубине противоречием, присущим тому, кто хочет говорить о психизме, исключая из него себя самого.
Шизонарциссизм с его нахождением Другого в себе и себя в Другом снимает эту проблему.
Сказанное имеет в виду вовсе не то, что шизонарцисс владеет истиной о психоистории, но только то, что для него вне психоистории, в которую он включает и самого себя, нет истины.
Историософия всегда придавала своему предмету (истории) конечность с тем, чтобы сделать его концептуализуемым, обозримым, постижимым на всем его протяжении. Шизонарцисс мыслит историософию как субъективирование объектного и добавляет сюда объективацию субъекта — идею собственного конца, наступающего вместе с концом истории.
В завершение книги имеет смысл еще раз назвать основные стадии онтогенеза, суждения о которых пришлось разбросать по разным местам нашего текста.
Психическая история ребенка начинается с авторефлексии, выражающей себя в нарциссизме и в шизоидности (последняя передает авторефлексивность той личности, которая сопряжена с ребенком). На втором шаге своего развития симбиотический младенец делается способным синтезировать нарциссизм и шизоидность (= «зеркальная стадия», «страх восьмимесячного»). Мы не поставили вопрос о том, что мог бы означать интровертированный и экстравертированный шизонарциссизм (между тем всякая психическая организация существует, как предполагается, именно в этих двух основных видах). Мы не стали задаваться и еще одним увлекательным вопросом о том, как следовало бы осмыслить в общетеоретическом плане двухступенчатость разных стадий нашего вочеловечивания (переходы от шизоидности/нарциссизма к шизонарциссизму, от садизма к мазохизму, от истерии к обсессии; по всей вероятности, эдипальная и кастрационная фазы также дуальны). Хотя психоистория культуры и приблизилась к своему пределу, психологическое изучение онтогенеза и филогенеза крайне далеко от теоретической полноты.
Зарождение психизма, происходящее в период симбиоза, конечно же, нельзя постичь изнутри психизма; чтобы предпринять здесь объяснение, нужно было бы перейти в область физиологического своеобразия человека, которая не является предметом данной книги. Что касается постсимбиотических стадий детской духовной жизни, то они возникают в процессе последовательной борьбы психизма, пробуждающегося в момент авторефлексии, с разного рода отприродными обязательностями. В самых общих чертах конфликт становящегося человека с природой есть производимое им перепробование всех возможных отношений между субъектом и объектом, создающее в своем последнем пункте универсум возможного, вытесняющий мир необходимого.
В садо-мазохистский период, следующий за симбиотическим, субъект поначалу отрицает объект, а затем самого себя. На истерико-обсессивной фазе объект делается неопределенным, чтобы затем быть конституированным как объект, известный Другому. Эдипальный возраст означает, что субъект в связи с объектом утверждает свою аналогичность прочим субъектам. Отношение иррефлексивного субъекта к объекту, и присутствующее и отсутствующее, — суть кастрационной стадии.
В процессе преодоления необходимостей природного мира формирующийся субъект в конце концов терпит поражение, когда он достигает полового созревания, которое обнаруживает, что психологическое не избавляет нас полностью от биологического. В кризис, который разыгрывается в подростковом возрасте, попадает существо, не умеющее найти выхода из двойной идентичности, из неизбежности биопсихического дуализма, свойственного человеку. Разрешая подростковый кризис, человек соглашается с тем, что не только природное может переходить в психо-логическое, но и психо-логическое — в природное. Приняв это, мы получаем право совершать глобальные субституции: переносить общее свойство необходимого, природного на возможное, психо-логическое и vice versa. Здесь-то мы и обретаем полноценную субъектность, которая предполагает, что мы способны пересоздавать и внешний, и внутренний миры, т. е. быть вершителями всетворчества, каковое есть культура. Именно в этой роли мы конституируем наш субъектный мир не просто как оппозитив относительно природы, но как ее эквивалент.
Мы в состоянии теперь сформулировать рабочую гипотезу о том, почему филогенез обратен онтогенезу.
Чтобы самоопределиться, т. е. предстать себе во всем своем объеме, культура должна была начаться только в ее максимуме — не как культура какого-то характера, не как специфическое творчество отдельного психотипа, но как креативность вне и помимо психотипичности. Однако всечеловеческое и психотипическое — две стороны одной медали. Преодолевая подростковую дезориентированность, вводя внешний и внутренний миры в отношение обмена, мы продолжаем прогрессирующий онтогенез и в то же время совершаем акт регресса, коль скоро нам приходится признать, что мешавшие нам ранее в нашей психодинамической имманентности (травматические) внешние обстоятельства были неизбежны. Неважно, какую именно травму мы испытали, двигаясь к полноценной субъектности. Важно, что травма оказывается неустранимой из нашей психики, когда последняя созревает. Нам не дано избавиться от нашей характерности в нашей общечеловечности. Как же первобытная культура творила себя, не становясь делом одного из человеческих характеров? Нужно думать, что она подавляла любую психотипичность.
