22
Цитаты из Пушкина даются по Полному собранию сочинений в 16 тт. (Москва 1937–1949).
О мотивах увядания, омертвения у Пушкина см. также: Б. Гаспаров, И. Паперно, К описанию мотивной структуры лирики Пушкина — In: Russian Romanticism. Studies in the Poetic Codes, ed. by N. Å. Nilsson, Stockholm 1979,21–24.
Тематизация памяти, одна из основополагающих смысловых тенденций пушкинской лирики, стоит в прямой зависимости от организующего ее кастрационного комплекса, для которого прошлое более значимо, чем (беспризнаковое) настоящее.
Здесь и далее по всей книге перечни примеров не претендуют на исчерпывающую полноту.
Ср. сходный анализ другого пушкинского стихотворения: С. Сендерович, М. Сендерович, Заметки о плане содержания элегии Пушкина «Пробуждение». — Russian Language Journal, 1981, Vol. XXXV, № 121–122, 92 ff.
О приеме совмещения у Пушкина см. также: А. К. Жолковский, Инварианты Пушкина. — Труды по знаковым системам, 11 (Семиотика текста), Тарту 1979, 16 и след.
Ср. наблюдение Б. М. Гаспарова о позиции, которую занимает в поэзии Пушкина муж: «Характерным атрибутом роли „супруга“ является пассивность его супружеской роли. Данная черта педалируется во всех без исключения вариантах данной роли, проявляя себя в различных модусах — от мрачно-торжественного до двусмысленно-комического. „Супруг“ пребывает в отдалении, в состоянии статуарной неподвижности, являя собой как бы лишь абстрактный, мертвый символ супружеской власти — символ, который легко заподозрить в том, что он „ничего не значит“. Такая ситуация провоцирует посягательство со стороны „пришельца“, как будто гарантируя успех его попытки» (Б. М. Гаспаров, Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка (= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 27), Wien 1992,305).
В психоаналитических исследованиях литературы неоднократно указывалось на кастрационный смысл этой метафоры — см., например: D. Rancour-Laferriere, All the World’s a Vertep…, 356 f (здесь же литература вопроса).
О романтической иррефлексивности см. подробнее: И. П. Смирнов, Диахронические трансформации литературных жанров и мотивов (= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 4), Wien 1981, 92 ff, 100 ff, 216 ff.
Ср.: Henry Kucera, Puskin and Don Juan (1956). — In: Russian Literature and Psychoanalysis, ed. by D. Rancour-Laferriere, Amsterdam, Philadelphia 1989, 123 ff.
Начало такому осмыслению Пушкина положил М. О. Гершензон (Мудрость Пушкина, М., 1919): «Самый общий <…> догмат Пушкина <…> есть уверенность, что бытие является в двух видах: как полнота и как неполнота, ущербность» (14).
Ср. подробно об этой поэме: Г. А. Левинтон, Н. Г. Охотин, «Что за дело им — хочу…» — Литературное обозрение, 1991, N 11, 28 и след. Ср. выявление кастрационного смысла пушкинского творчества применительно к «Сказке о золотом петушке»: Михаил Безродный, «Жезлом по лбу». — Wiener Slawistischer Almanach, 1992, Bd. 30, 23–26.
См. об этой эпиграмме: Anthony Cross, Pushkin’s Bawdy; or, Notes from the Literary Underground. — Russian Literature Triquarterly, 1974, № 10, 216–217.
Авторство Пушкина сомнительно, вопреки мнению многих авторитетов. В «Тени Баркова» заглавный персонаж помогает расстриге-попу избежать кастрации, которую обещает ему игуменья. В пушкинском «Монахе» повествователь вначале напрашивается на помощь Баркова, но затем отказывается от нее: «А ты поэт, проклятый Аполлоном, Испачкавший простенки кабаков. Под Геликон упавший в грязь с Вильоном. Не можешь ли ты мне помочь, Барков? С усмешкою даешь ты мне скрыпицу, Сулишь вино и музу полдевицу: „Последуй лишь примеру моему“. Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму, Я стану петь, что в голову придется. Пусть как-нибудь стих за стихом польется» (I, 9). «Монах» представляет собой, таким образом, прямую полемику с «Тенью Баркова». Впрочем, кто бы ни был автором «Тени Баркова», фактом остается распространенность кастрационной мотивики в порнографическом искусстве романтизма, начиная с творчества участников «Арзамаса». Мы находим ее и в «Опасном соседе» В. Л. Пушкина (где половой акт прерывается дракой, в результате которой рассказчик зарекается посещать увеселительные дома: «В тоске, в отчаяньи, промокший до костей, Я в полночь, наконец, до хижины моей, О милые друзья, калекой дотащился» (Поэты 1790–1810-х годов, Ленинград 1971, 672)), и в анонимном «Луке Мудищеве»: «Но тут Матрена изловчилась, Остатки силы напрягла, В муде Мудищева вцепилась И два яйца оторвала» (цит. вариант из: И. Барков, Девичья игрушка, С.-Петербург 1992, 168–169; о том, что эта поэма была создана в 1830-х гг., см.: К. Тарановский, Ритмическая структура скандально известной поэмы «Лука». — Литературное обозрение, 1991, № 11, 35–36).
Р. О. Якобсон, Стихи Пушкина о деве-статуе, вакханке и смиреннице. — In: Alexander Puškin. A Symposium on the 175th Anniversary of His Birth, ed. by A. Kodjak, K. Taranovsky, New York 1976, 25.
На манифестацию в этом месте «Моцарта и Сальери» кастрационного комплекса указал уже И. Д. Ермаков (Этюды по психологии творчества А. С. Пушкина (Опыт органического понимания «Домика в Коломне», «Пророка» и маленьких трагедий), Москва, Ленинград 1923, 83), не сделав, однако, отсюда никаких заключений о прочих пушкинских текстах. Творчество Пушкина служило И. Д. Ермакову полем хаотического приложения самых разных психоаналитических категорий, не было рассмотрено в виде продукта, созданного вполне определенным психотипом.
Коннотирование оскопления как исцеления в пушкинской трагедии, возможно, не случайно соответствует этимологии латинского «sano» = «кастрировать» и «излечивать» (Theodore Thass-Thienemann, The Subconscious Language, New York 1967, 104) — ср. идущую вслед за этим римскую тему, завершающую «Моцарта и Сальери»: «А Бонаротти? или это сказка Тупой, бессмысленной толпы — и не был Убийцею создатель Ватикана?» (VII, 134).
Касаясь биографий романтиков, обратим внимание также на своеобразную «бесполость» Чаадаева и Гоголя, гнушавшихся сексуальными контактами с женщинами.
По-видимому, первым, кто уловил этот интерес, был Ю. Н. Тынянов (роман «Смерть Вазир-Мухтара»).
Об увлечении петербургского света скопчеством см., например: К. Кутепов, Секты хлыстов и скопцов, Ставрополь изд. 2-е, 1900,163 и след.
Следование беспризнаковости за признаковостью распространяется у Пушкина и на автоинтертекстуальность, составляет сущность его переходов от одних произведений к новым, отрицающим, как это часто констатировалось исследователями, предыдущее творчество.
Ср. определение инвариантной темы всего пушкинского творчества, которая, по мнению А. К. Жолковского, есть «объективный интерес к действительности, осмысляемой как поле действия амбивалентно оцениваемых начал „изменчивость, неупорядоченность“ и „неизменность, упорядоченность“…» (А К. Жолковский, «Превосходительный покой»: Об одном инвариантном мотиве Пушкина. — А К. Жолковский, Ю. К. Щеглов, Поэтика выразительности (= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 2, Wien 1980, 92). Выявляя повторяющиеся у Пушкина мотивы, мы во многом следуем за А. К. Жолковским, однако, с нашей точки зрения, в пушкинском творчестве в целом инвариантна, скорее, не тематика (не субстанция содержания), но логика иррефлексивности (форма содержания).
См. подробно о холостых рифмах у Пушкина: J. Thomas Shaw, Puškin’s Rhyming and the Uncompleted Completion: Occasional Nonrhymes in the Completed Narratives («poèmy» and «povesti v stichach»). — Russian Literature, 1988, XXIV-3, 389 ff.
Но романтизм с его манией опустошать содержание всех явлений не щадил даже собственного ведущего жанра — ср. хорошо изученную борьбу романтиков-«архаистов» против элегии.
Точно так же Пушкин обвиняет в литературной и языковой глухоте своих современников — ср. письмо к брату от 1–10 января 1823 г.: «…нельзя прочесть ни одной статьи из ваших журналов, чтоб не найти с десяток этих bévues…» (XIII, 54).
Об эквивалентности «текст» = «эротическое тело» у Пушкина см. также: Brett Cooke, Puškin and the Pleasure of the Text: Erotic and Anal Images of Creativity. — In: Russian Literature and Psychoanalysis, 193 ff.
