Чтобы быть совсем уверенным, Тардьё повторил эксперименты. Он работал над ними еще две недели. Наконец 29 декабря 1863 года попросил Клода достать для него еще материал из спальни пострадавшей для дальнейших исследований. На этот раз речь шла о тех частях пола, на которые «не могла попасть рвотная масса». Это были доски пола из-под кровати. Из соскоба с этих досок он тоже изготовил экстракт. Его целью было предупредить любой возможный повод утверждать, что, мол, краска пола может содержать смертельный яд, действующий, как дигиталис. Экстракты не подействовали на лягушек. После этого Тардьё передал следователю Гонэ свое заключение, в котором утверждал, что вдова де Пов скончалась от отравления дигиталисом.
Тардьё догадывался, что его заключение даст повод защитнику де ла Поммерэ, мэтру Лашо, поставить под сомнение физиологическое доказательство наличия растительного яда на животных. Если бы Тардьё мог заглянуть вперед лет на семьдесят, он не опасался бы нападок Лашо, потому что опыт трех четвертей столетия подтвердил правильность его метода.
В 1938 году в Брюсселе состоялся процесс, в котором пятидесятидевятилетняя вдова Мария Александрина Бекер обвинялась в отравлении дигиталисом одиннадцати человек и была приговорена к, пожизненному заключению. Анализы на яд в трупах ее многочисленных жертв осуществляли известные токсикологи, фармакологи и физиологи под руководством брюссельского судебного медика Фирги. Они использовали все имевшиеся к тому времени достижения. Такие люди, как Генрих Калиани, который в 1863 году был еще ребенком, посвятили почти всю свою жизнь изучению тайн дигиталиса. Быстрый процесс разложения очень затруднял выделение дигиталиса в теле отравленного, и единственным методом идентификации яда было исследование рвотной массы, то есть метод, который помог Тардьё достичь успеха. Именем Калиани названа открытая им химическая цветная реакция. Но ее синий и сине-зеленый цвет появлялся лишь тогда, когда речь шла о больших дозах дигиталиса, что из-за его сильного действия почти никогда не наблюдалось даже в случаях убийств. Поэтому когда эксперты давали заключения суду, то они опирались не на химические анализы, а на результаты таких же «физиологических экспериментов на сердце лягушек», какие предпринял Тардьё еще в декабре 1863 года.
Весной 1864 года, когда начался процесс над доктором Кути де ла Поммерэ, Тардьё был в одиночестве. Он не ошибся, ожидая нападок защиты. Лашо с яростью нападал на метод Тардьё. Где же яд, который якобы убил мадам де Пов? Где его можно увидеть, почувствовать? Где можно увидеть хоть одну из тех цветовых реакций, известных токсикологам как средство обнаружения растительных ядов? Ничего нет. Традьё знает, заявил Лашо, что не может предъявить суду ни одной цветной реакции. Но честолюбие не дает ему покоя. Просто страшно подумать, на какой путь встал Тардьё в вопросах, где речь идет о виновности или невиновности, о жизни и смерти. Какую нужно иметь дерзость, чтобы из экспериментов с лягушками делать выводы о человеческом организме! Какое презрение к многообразию и различию натур! Тардьё может использовать тысячи подопытных животных, но ни одно мыслящее существо ему не убедить в том, что можно приравнять сердцу человека сердце лягушки. Пусть он изготовляет хоть сотни «экстрактов» умерших и делает из них инъекции лягушкам. И тогда он не сможет убедить судей и присяжных, что в тех трупах имеется такой яд, как таинственный дигиталис. И тут Лашо, повысив голос, сказал: «Наука придерживается мнения, если я правильно информирован, что растительные яды возникают при распаде растительного белка. Не допускает ли господин Тардьё хоть на секунду мысль, что в трупах, как и в трупе мадам де Пов, происходит распад белка, в результате которого может появиться яд, ничего общего не имеющий с дигиталисом, но убивающий лягушек. Об этом, видимо, Тардьё недосуг было подумать. Но суд и присяжные подумают за него».
Шумная атака Лашо не спасла де ла Поммерэ от обвинительного приговора и казни 9 июня 1864 года. Лашо не имел успеха, потому что Тардьё получил смертоносный яд не из трупа, а из рвотной массы. Гениальнейшая мысль об образовании в трупе ядов, подобных растительным, в то время казалась столь нелепой, что не произвела ни на кого впечатления. Она казалась досужей выдумкой адвоката, отчаянно ищущего какое-нибудь оправдание для своего подзащитного. Но как покажет будущее, сама по себе эта мысль была правильной.
7. Как отличить трупный алкалоид от растительного?
13 марта 1882 года в лондонском суде Олд-Бейли адвокат Монтено Уильямс произнес одну из самых выдающихся своих речей. Внимание присяжных, прокурора сэра Хершеля, судьи сэра Генри Хавкинса, массы зрителей было приковано к тридцатилетнему подсудимому, чье обрамленное темными волосами лицо было смертельно бледным. Это был врач Джордж Генри Ламсон, обвиняемый в том, что 3 декабря 1881 года он отравил аконитином своего парализованного восемнадцатилетнего шурина Перси Джона. Адвокат Уильямс привлек к себе взоры и обоих экспертов, доктора Томаса Стивенсона, профессора химии и судебной медицины при госпитале Гайя, и доктора Августа Дюпрэ из Вестминстерского госпиталя, которые утверждали, что при обследовании трупа ими был обнаружен алкалоид, имеющий все свойства аконитина.
За долгие годы ни один лондонский процесс об убийстве не привлекал такого множества зрителей, особенно женщин. Может быть, это зависело от того, что в убийстве таинственным ядом снова обвинялся врач, а может быть, из-за своеобразной личности самого Ламсона. Сын английского пастора, он в 1876 году в качестве хирурга принимал участие в сербско-турецкой войне на Балканах, где стал морфинистом. В 1878 году Ламсон возвратился в Англию, женился на младшей из сирот, родители которых оставили им небольшое состояние. Некоторое время Ламсон имел врачебную практику в Борнмуте. Затем последовал финансовый крах в 1881 году, и Ламсон уехал в Америку. Каждый знал историю его возвращения, знал о его вечной погоне за морфием, о его второй поездке в Америку и возвращении в Лондон, где не было пристанища ни ему, ни его жене.
Суд проследил шаг за шагом всю жизнь Ламсона вплоть до 3 декабря 1881 года, когда неожиданно скончался его шурин Перси.
Безусловно, имелся корыстный мотив для убийства: отчаянное финансовое положение. У Ламсона была только одна возможность — смерть шурина, который, имея паралич обеих ног, был прикован к креслу на колесах и проживал в школе-интернате в Уимблдоне. В случае смерти Перси часть его состояния переходила к сестрам, то есть половина доставалась жене Ламсона. На процессе уже много раз обсуждались обстоятельства смерти Перси. Все началось с неожиданного письма Ламсона к шурину, в котором он в начале декабря 1881 года сообщал, что собирается поехать с женой в Париж и перед отъездом посетить Перси. Вечером 3 декабря Ламсон появился в Уимблдоне, бледный, худой, изнуренный. Руководитель школы мистер Бэдбрук проводил его к Перси и присутствовал при их свидании. Бэдбрук угостил Ламсона хересом. Ламсон попросил дать ему к хересу сахар и вытащил из сумки уже нарезанный пирог, протянув по куску пирога Перси и Бэдбруку и взяв себе третий. Остальные куски пирога он положил на стол. Во время еды Ламсон, рассказывая о своей последней поездке в Америку, достал из кармана несколько капсул, которые назвал «американским открытием для облегчения приема лекарств», и, протянув одну из капсул Бэдбруку, сказал, что привез их исключительно для него на случай, если ученикам придется глотать горькие лекарства.
Затем Ламсон открыл одну из капсул, насыпал в нее сахар, снова закрыл и, смеясь, протянул ее Перси с предложением показать Бэдбруку, как легко проглотить такую капсулу. Перси с удовольствием выполнил желание Ламсона. Сразу вслед за этим Ламсон стал прощаться, сказав, что не хотел бы опоздать на следующий поезд, идущий в Лондон.
Не прошло и десяти минут после ухода Ламсона, как Перси буквально свалился. Его рвало, ему казалось, что его душат. Периодами он находился в таком возбужденном состоянии, что несколько учеников едва удерживали больного в постели. Врачи Берри и Литтл ничего не могли поделать. В 9.30 боли усилились. Мальчика бил озноб, появилось ощущение, что с него сдирают кожу. Страдания ребенка были так ужасны, что доктор Литтл несколько раз вводил ему морфий. В 11.20 после неописуемых мучений Перси скончался.
Вскрытие, осуществленное врачами Бондом, Берри и Литтлом, кроме малозаметного кровоизлияния в легкое, не обнаружило никакой аномалии, которая могла бы объяснить кончину Перси. Доктор Бонд пришел в конце концов к выводу: отравление растительным алкалоидом. Подозрение пало на Ламсона. Слишком быстро после его ухода заболел Перси. Подозрительными были манипуляции Ламсона с лекарственной капсулой.
4 декабря в школу прибыл инспектор полиции Фуллер, он обследовал комнату пострадавшего и взял с собой остатки пирога, хереса и сахара. Инспектор Скотланд-ярда Бутчер стал разыскивать Ламсона. Но тот уехал во Францию. Это усилило подозрение, а подозрение перешло почти в уверенность, когда после первых сообщений прессы в полицию явился продавец одной аптеки, который заявил, что 24 ноября продал Ламсону 2 грана атропина. Инспектор Бутчер сообщил об этом шеф-суперинтенденту Уильямсону. В Париж тотчас был направлен сержант Мозер для задержания Ламсона. Но прежде чем Мозер добрался до Парижа, в Лондон вернулся Ламсон и неожиданно, к удивлению Бутчера, появился в Скотланд-ярде. Ламсон заявил, что потрясен ужасной смертью шурина, потрясен, что его подозревают, но он абсолютно невиновен. Он, мол, только для того и вернулся, чтобы доказать свою невиновность. Было заметно, что Ламсон принял морфий и был в возбужденном состоянии. Арестовав его, инспектор Бутчер обнаружил у него книгу с описанием действия растительных ядов.
