— И Магомета… — вставил старенький турок. — Как же забыл ты Пророка?… Ай-яй…
— Да, конечно, и Магомета… — повторил Глеб. — А кроме того я установил бы праздники труда: весной — Благословения Начал, осенью — Завершения Круга и зимой — Покоя в Господе.
— Прекрасно!… — раздались голоса. — Очень хорошо!…
— Виноват, что я перебиваю… — сказал Эдвард. — Я хотел бы сделать одно существенное возражение… Мы не можем…
Вдали вдруг раздалось несколько беспорядочных выстрелов. Все в тревоге схватились за оружие. Послышался быстрый скок лошади, и чрез несколько минут из-за кустов вылетел на неоседланном коне Борис, старший сын Глеба. Левый рукав его рубашки был весь в крови.
— Что такое? — раздались со всех сторон голоса. — В чем дело?
— Ты ранен? — воскликнула тревожно Ирмгард.
— Это пустяки, царапина… — возбужденно отвечал Борис, властный, решительный, не знающий сомнений юноша с красивым лицом. — Это дерекойские татары стреляли. С тех пор, как мы нашли в развалинах Ялты эти ящики с обувью, спичками, ну, и всяким там добром, а им ничего не досталось, они злятся на нас. И вот, когда я гнал сегодня стадо, они из засады напали на меня. Надо немедленно всем идти туда, — иначе они или перепортят весь скот, или угонят его в горы.
— Вот проклятые разбойники!… — послышались со всех сторон озлобленные голоса. — Идем скорее… Ящики… А когда они добыли себе где-то эти бочки с керосином, мы же не стреляли в них. Негодяи!… Покоя нет от них… Ну, скорее!…
Все с возбужденными криками скрылись в кустах, — только Ирмгард одна осталась у могилки. Глеб тоже остановился и, обернувшись, печально смотрел на жену из зарослей. В изнеможении скорби она опустилась на землю, припала к могилке и, рыдая, тихо и нежно говорила:
— Девочка… деточка моя… слышишь ли ты меня, маму свою?… Видишь ли, чувствуешь ли ты боль мою, солнышко мое?… О, какая мука!
— Ирмгард!… — проговорил Глеб тихо, подходя.
— Что тебе? — подняв голову, с тоской спросила жена надломленным голосом.
— Между нами легла кровь и мы стали чужими… — сказал он. — Сколько лет одиночества и страданий! Но вот пред лицом Бога и над могилой нашей девочки я предлагаю тебе: забудем наше тяжелое прошлое вo имя ее…
Ирмгард поднялась с земли и, обняв мужа, мучительно зарыдала на его груди.
— Глеб, Глеб, как тяжело… как больно… и эта ее смерть… и то… и все, все, все…
— В основе всякого человеческого храма — слезы и разбитые сердца… — подумал Глеб печально и на глазах его выступили слезы и он не знал, что сказать жене, сердце которой исходило кровью у него на груди.
Бедно и сурово обставленная комната. На стене и в углах оружие: старые винтовки, копья, рогатины, топоры. Еще более постаревший Глеб и младший сын его, Лев, сильный юноша, но поэт, пламенный мечтатель, мастерят ульи. Реб Лейзер сидит, устало опершись на клюку. В окна угрюмо смотрит непогожий осенний день и слышно, как бушует море…
— Что ты такой хмурый сегодня, Лев? — проговорил реб Лейзер. — Молодой человек должен быть бодр и весел, — на то он и молодой человек…
— Я все думаю о нашей осенней поездке по побережью… — отвечал Лев. — Сколько мертвых городов обошли мы в поисках за патронами и вообще за добычей, которая могла бы пригодиться нам! Как богато цвела тогда тут та, угасшая жизнь, которой я не застал… Я знаю о ней только из рассказов отца да из тех разрозненных книг, которые иногда случайно мы находим… И многие из них на незнакомых языках… Как жаль, отец, что ты не учил нас в детстве этим языкам…
— Уверяю тебя, друг мой, что нам было не до языков… — сказал Глеб. — Нам нужно было неустанно биться за завтрашний день для вас. Очень трудно было, милый…
— Хотя бы книг достать побольше… — сказал Лев. — Сколько видел я их в Одессе, в развалинах, но как только возьмешь в руки, так она и рассыплется…
— Я все мечтаю о переселении на мою старую родину… — сказал Глеб. — Очень я тоскую иногда по ней. Да как-то и тесно становится здесь от всех этих ссор и раздоров между соседями… Так вот там, в нашем дедовском доме, была очень богатая библиотека. Когда я был там в последний раз — вот когда мы встретились с твоей матерью, — она была почти вся цела, хотя дом и очень пострадал. Но боюсь, мальчик, большие разочарования ждут тут тебя… Чего ждешь ты от книги?
— Как чего? Всего… — отвечал сын. — Вот ночью звездное небо раскинется над темной землей, — поднимешь глаза и затоскуешь: что значат эти золотые письмена? Есть ли там, действительно, Тот, Большой и Ласковый, кого чует там, кого зовет сердце? А сам я кто? И зачем? И откуда? И куда? И как проходить мне путем моим? О, иногда я целые ночи напролет не сплю и все думаю, думаю…
Глеб, оставив работу, печально и проникновенно посмотрел на сына и, качая головой, сказал:
— Не найдешь ты, милый, ответа в книгах на беспокойные вопросы твои…
— Как? Так зачем же было написано столько книг? — воскликнул юноша.
— Миллионами книг своих люди, в сущности, только спрашивали то, о чем спрашиваешь и ты, но… ответа они так и не получили… — тихо сказал отец. — И все тысячи тысяч книг, который тихо тлеют теперь по лицу опустевшей земли, в конце концов заключают в себе только четыре маленьких слова: я ничего не знаю…
Реб Лейзер укоризненно покачал своей седой головой.
— На днях я был на религиозном собрании в Учан-Су… — продолжал Лев. — Если бы ты видел, как все ссорились и кричали там!.. Одни утверждали, что среди установленных праздников не было праздника св. Духа, что все эти новшества опасны и вызывают только расколы; другие кричали, что раз установлены праздники в честь великих пророков, то нельзя не установить и праздника в честь Того, чьею силою глоголали пророки. Я осмелился выступить и сказать, что надо все минуты жизни своей посвятить Богу, чтобы вся жизнь была одним сплошным гимном, но на меня со всех сторон сердито закричали, что я не должен учить старших, что мы вообще слишком уже хотим во всем верховодить, что тот же Эдвард всюду и везде говорит, будто бы, что ты повел людей по ложной дороге, что не надо было уступать толпе ни в чем… Потом стал говорить старый Сулейман о многоженстве: по его мнению, в этом нет никакого греха, ибо установлено оно самим Магометом, которого мы сами же признали великим пророком…
Дверь вдруг растворилась и в комнату вешним вихрем влетела хорошенькая Маруся, и дерзкая, и нежная, и хохотушка…
— Папочка, с Перекопа вернулись Боря и Андрей… — радостно крикнула она. — Они сейчас придут к тебе вместе со стариками. Идем, Лев…
— Да постой ты, стрекоза!… — улыбнулся отец. — А мама где?
— У себя… Молится, как всегда… — отвечала девушка.
— Ну, бежим же, Лев…
Вместе с братом она унеслась опять.
— Ну, слава Богу, что вернулись… — сказал Глеб. — Я начал было уже бояться за них…
— Но напрасно говоришь ты, друг, так с сыном твоим… — проговорил реб Лейзер. — Горечь жизни и сам узнает он в свое время. Он верит и ты делай вид, что веришь вместе с ним. Время цветению и время плодам и время усыханию и смерти, — всему свое время и не надо мешать все это вместе…
— Мне кажется, лучше предупредить разочарование… — сказал Глеб. — Пусть не требует он от жизни невозможного…
— Зачем обрывать у бабочки крылья только потому, что первым же утренником ее все равно убьет?… — возразил ласково старец. — Пусть попорхает, пусть порадуется. Да и не последователен ты: то горечью седого Экклезиаста исполнены речи твои, то горячо стремишься ты к людям, чтобы научить их, устроить, как лучше…
— В этом ты прав, старый друг… — вздохнул Глеб. — Две души живут в груди моей: одна — полная безнадежности, а другая — влекущая к людям, чтобы в бестолковую суету их внести хоть немного мира, гармонии, красоты, хоть немного, хоть на миг один… И никак две силы эти не могут победить одна другую. Устал, устал я от людей, опять устал, и хочется уйти дальше, но чувствую, как тенета жизни все более и более запутывают меня, и тяжки они мне, и нет у меня сил разорвать их…
За стеной послышался шум.
— Вот жизнь идет… — печально усмехнулся Глеб.
Маруся, улыбаясь, широко отворила дверь и впустила в комнату старейшин, а за ними Бориса, Андрея и Льва. Все они были вооружены.
— А-а, милости просим… — приветствовал прибывших Глеб. — Здравствуй, Боря… Андрей, здравствуй… Ну, садитесь, садитесь… Вот так… Ну, как там? Все слава Богу?
— Пока слава Богу… — отвечал Борис, поставив винтовку в угол. — Тревога оказалась преждевременной. Мы вышли за Перекоп в степи и скоро один из дозорных увидал небольшой отряд всадников, который подвигался на запад. Мы издали, скрываясь, стали следовать за ними, и вот, когда стало уже смеркаться, у одного из них расседлался конь, он отстал и я его заарканил так, что он и пикнуть не успел. Мы взяли его, но допросить нам не удалось, потому что он говорил на каком-то совершенно незнакомом нам языке. По виду же он был похож на тех азиатов, что подходили к Перекопу весной: маленький, коренастый, с раскосыми звериными глазками…
