Вскрытие показало, что Анни Буханан умерла не от кровоизлияния. Как и в деле Карлиля Гарриса, токсикологическое исследование поручили доктору Рудольфу Уитхаусу. Когда 7 июня он доложил о своих анализах, подтвердивших наличие морфия в опасных для жизни количествах, и признал возможным использование атропина для обработки глаз, Буханана арестовали и доставили в «Томбз», самую большую тюрьму Нью-Йорка. Как ни казалась вина Буханана уже доказанной, на самом деле все, что произошло, было лишь прелюдией к «спектаклю токсикологии», который навсегда остался связан с именем Буханана.
«Нью-Йорк затаил дыхание», — писала «Уорлд», когда утром 20 марта 1893 года начался процесс Буханана. Делансей, Николь, Осборн и Уэллмэн представляли обвинение. Главный судья по уголовным делам Смит сидел за судейским столом. Защитниками Буханана были Чарлз Брукс и Уильям О'Суливен. Немногие знали О'Суливена. Спустя пять недель, 26 апреля, когда процесс шел к концу, его имя было у всех на устах. Дело Буханана сделало ему карьеру, и все это благодаря тому «спектаклю токсикологии», который он разыграл с артистическим мастерством.
Ранее О'Суливен был врачом. Став адвокатом, он полгода изучал всю имеющуюся литературу об алкалоидах и методах их обнаружения. Его интересовали в первую очередь произведения Франческо Сельми из Италии. О'Суливен был полон решимости ради своего подзащитного использовать как козырь против обнаруженного экспертом обвинения доктором Уитхаусом морфия историю с трупными алкалоидами. Он надеялся «разрушить» обвинение, зная, что присяжные очень восприимчивы к таким наивным и драматическим спектаклям.
Оружие О'Суливена было готово еще до начала процесса. Случай помог ему найти помощника, профессора химии Мичиганского университета Виктора Вогана. Воган тоже ухватился за исследования Сельми и больше ради славы, чем из добросовестности, предпринял многочисленные эксперименты с разложившимися органами животных, чтобы выявить еще какие-нибудь трупные алкалоиды. И действительно, он обнаружил в поджелудочной железе трупный алкалоид, дающий почти такие же реакции, как морфий, даже на тест Пелагри.
О'Суливен был не только знаком с работами Сельми, согласно которым тест Пелагри считался самым важным и самым надежным при определении морфия, но и знал показания доктора Рудольфа Уитхауса, выступившего в качестве эксперта в процессе против Гарриса. Ему был известен способ, которым Уитхаус определял морфий. Защитник Гарриса тоже пытался поколебать веру в результаты анализов определения яда Уитхаусом. Он тоже делал упор на трупные алкалоиды, дав понять слушателям, что имеется бесконечное разнообразие ядов, а в связи с этим и ловушек, которых должны опасаться токсикологи. Но Уитхаус был на высоте. Он применил все пробы, какие только существуют для определения морфия, и предпринял также физиологические опыты на лягушках. Ни один ученый не нашел еще такой трупный алкалоид, который реагировал бы больше, чем на три или четыре из всех известных реагентов морфия. Однако Уитхаус выдвинул на передний план тест Пелагри и заявил, что он является самым надежным методом, которым можно отличить морфий от других трупных алкалоидов.
О'Суливен мог быть уверен, что Уитхаус и в предстоящем процессе Буханана применит все известные пробы и подчеркнет особую надежность теста Пелагри. В этот момент (так он планировал) он начнет атаку, вызовет Вогана в качестве свидетеля надежности теста Пелагри и опровергнет доводы Уитхауса.
Уитхаус тоже сделал свои выводы из процесса над Гаррисом и подготовился лучше, чем обычно. Доказательство наличия морфия во всех органах трупа Анни Буханан, точно и всеобъемлюще выполненное как химическими, так и физиологическими методами, вообще не вызвало бы у токсикологов более позднего времени сомнения в том, что потерпевшая умерла именно от отравления морфием. Но Уитхаус ничего еще не знал об открытии, которое сделал якобы Воган. В своих показаниях на процессе Буханана он делал упор на результаты исследований с тестом Пелагри, Поэтому, ничего не подозревая, он стал участником спектакля, столь тщательно запланированного О'Суливеном.
Адвокат О'Суливен умышленно приберег этот спектакль на конец заслушивания экспертов и перекрестных допросов. Он ловко вел дело, акцентируя все время внимание на трупных алкалоидах, которые можно по ошибке принять за морфий. Этот вопрос затрагивался им так часто и так подробно, что даже самый ограниченный присяжный мог понять, о чем шла речь. Затем О'Суливен поднялся и обратился с казалось бы невинными вопросами о видах различных тестов, примененных Уитхаусом: тест хлорное железо; тест Гуземана; тест Фреде; тест йодистая кислота; тест азотная кислота, но прежде всего тест Пелагри.
Присяжные, конечно, слышали, сказал О'Суливен, что так называемый тест Пелагри играет особую роль в доказательстве морфия, и спросил, может ли Уитхаус это подтвердить. Уитхаус подтвердил.
Итак, все слышали, что именно при помощи теста Пелагри было установлено, что в трупе обнаружен морфий.
Уитхаус заметил, что в каждом случае речь идет о многих тестах, но подтвердил, что найден морфий.
— Прекрасно, — сказал О'Суливен, если я правильно понял, то при тесте Пелагри возникает ярко-пурпурная окраска, переходящая в вишневый цвет. — Он спросил Уитхауса, так ли это. Уитхаус снова подтвердил.
— И реакция происходит, — допытывался О'Суливен, — если имеется настоящий морфий?
Уитхаус поправил, что она возникает также при кодеине. Но кодеин можно выделить методом Стаса только при помощи эфира, в то время как морфий выделяется хлороформом или амиловым спиртом. Ошибка невозможна. В этом смысле тест Пелагри типичен для морфия.
— Только для морфия?
— Да, для морфия.
— А не возможно, чтобы какой-нибудь трупный алкалоид давал такую же реакцию?
— Подобное явление еще нигде в мире не наблюдалось.
И тут О'Суливен пригласил в качестве свидетеля профессора Виктора Вогана.
Появление Вогана произвело впечатление неожиданной атаки, и все, что затем последовало, было необычным спектаклем. Воган водворил на стол свои склянки с реагентами и бутылки с экстрактами. Когда он закончил приготовление, О'Суливен спросил его, можно ли с уверенностью утверждать, что проделанные экспертом обвинения исследования дали морфий, и не введен ли эксперт в заблуждение присутствием животного алкалоида.
Воган ответил отрицательно на первый и положительно на второй вопрос.
О'Суливен продолжал: придерживается ли Воган того мнения, что особенно тест Пелагри гарантирует точное определение морфия и никакой трупный алкалоид не может дать похожей реакции?
Воган возразил. Такой уверенности не может быть.
— Значит, и тест Пелагри может привести к трагической ошибке?
— Да, конечно, может.
— В состоянии ли Вы доказать возможные ошибки экспертам обвинения?
— Да, могу.
Редко в зале суда царила такая тишина, как в тот момент, когда Воган показал щелочной экстракт, полученный из поджелудочной железы, которая уже несколько недель подвергалась процессу разложения.
При этом Воган пояснил, что добавит в свой экстракт из поджелудочной железы человека, никогда не соприкасавшегося с морфием, пять миллиграммов морфия и подвергнет его пробам, которые использовало обвинение, особенно тесту Пелагри. Для сравнения он подвергнет тем же пробам экстракт, полученный из разложившейся поджелудочной железы, не добавляя морфий. Воган начал с теста хлорное железо, который, как известно каждому опытному токсикологу, при наличии морфия дает чисто-голубой цвет. У Вогана получился голубовато-зеленый. Но Воган стал уверять, что цвет реакции в специальной литературе называется то голубой, то голубовато-зеленый. Присяжным он пояснил, что цвет в обоих случаях одинаковый. Это, мол, самое главное. При тесте Гуземана предписывалось смешать исследуемое вещество с концентрированной серной кислотой и за пять минут довести до температуры 100–105 градусов, а затем обработать азотной кислотой. Тогда должен образоваться темно-фиолетовый цвет, который перейдет в красный и оранжевый. Воган смешал сравниваемые растворы с серной кислотой и сказал: «Собственно, исследуемый материал нужно подогреть, но это не обязательно. У нас нет здесь нужных для этого устройств». И, не долго думая, налил туда азотную кислоту. В обоих сосудах появился голубовато-зеленый оттенок, но ничего похожего на фиолетовый. Воган спас положение, заявив, что при тесте Гуземана цвет быстро исчезает. Он говорил о «быстро исчезнувшем фиолетовом цвете» и подчеркнул, что в обоих сосудах цвет одинаковый. Реакция Фреде не дала предписанной игры цвета от фиолетового к голубому и желтому, а дала грязно-оранжевый. Но Воган заявил, что грязный цвет и есть фиолетовый. И так как он не хотел слышать возражений, Уэллмэн вскочил и воскликнул: «Я, кажется, становлюсь дальтоником!» Воган настаивал на фиолетовом и, видя колебания присяжных из-за сходства цветов в обоих сравниваемых сосудах, был уверен в успехе. Он подорвал их веру в доказательство при помощи цветных реакций. Имело ли для их нетренированных глаз какое-то значение, что при пробе азотной кислотой вместо красно-оранжевого, переходящего в желтый, появился неопределенный грязно-желтый цвет? Так была подготовлена почва для главной атаки на тест Пелагри.
