Оксана Аболина
ПРОЩЕНИЕ
Земля маленькая, от нее не убежишь.
Сергей Леденцов
Плохо быть в бесхозной группе -- где ни воспитателя, ни вожатого. Дежурные восьмиклассники смотрят на все сквозь пальцы -- им лишь бы суп на пол не проливали да не блевали тухлым мясом и гнилой картошкой -- еще бы, убирать потом противно. Но они мараться редко когда станут -- ткнут мордой в блевотину, обматерят, тряпку в зубы, ведро на голову, -- сам, гад, работай.
Начхать им на все -- только власть свою показать: общупать всего на выходе с ног до головы, благо, повод есть: "Хлеб -- где, сука, спрятал?" -да в трусы залезть радость -- каждый второй гомик, в Скворцовке научены.
А что Жирный, сволочь, три порции жрет, свою, да его, Димкину, да Скелета, -- плевать им на это все с высоты Вавилонской башни, о которой рассказывала мама, милая, добрая, хорошая мама, была и у Димки мама, пока отец в белой горячке не сцапал топор и не убил ее, прикрывшую собой сына. На кой черт прикрыла? -- живи теперь здесь, среди подонков, рядом с Жирным, на которого и смотреть-то противно, а мамы нет... -- Третий "б" -- на выход!..
Ага, старшая к двери приклеилась. При ней только карманы проверять будут. Значит, можно хлеб -- в трусы, только чтоб никто не увидел. Не ушла бы! Протолкнуться вперед. Ага...
-- Грушев, хлеб есть?
-- Не-е... -- Покажи карман.
-- Дырявый. Вот.
-- Вали.
Леденец бежит, запыхался, глаза шныряют, ногу, бедняга, волочит, не везет ему, хромому. Чего это он так? А-а, вот и Бармалей несется, все ясно, опять покусались. Навалился на Леденца, подмял, волосы в кулак и -- башкой о стену. Раз, два...
-- Что, сволочи, столпились, марш гулять!
Какое там гулять? В угол. Там не увидит. Только бы нас ему не отдали. Наверное, ему. Восьмой выпустит, и к нам. Лучше б Платонову, но она не возьмет бесхозный класс. Там в третьем "а" сплошные девчонки, она девчонок любит. Убегу. Помотаюсь недели две и сдамся в распределитель, месяц подержат, потом в психушку и, дай Бог, в другой интернат. Так многие делают. Только б там хуже не оказалось.
-- Получай, щенок!
-- Бармалей-Бармалей, поди бороду сбрей. А то оторву. Я тебе и другое, кобель, оторву.
-- Сейчас ты у меня, сволочь, на две ноги захромаешь! Получай! В ПТУ размечтался? Ты у меня по миру пойдешь. Я тебя к хроникам сдам, доволен? Вот так.
Ушел. Леденец обмяк, бедолага. Кому к хроникам хочется? Удар по солнышку. Больно, ясно. Стоит, кровь по скуле размазывает.
-- Грушев, чего встал? Иди -- помоги. Дай обопрусь. Пошли на улицу. Медленней. Черт! Все видал, да? Учись. Пригодится. Давай к бревну эа футбольной площадкой. Я там люблю. Тяжело? Потерпи. Ты славный пацан, я тебя сразу приметил как ты к нам поступил. Видно, что домашний, из нормальной семьи. А я детдомовский. Куда гонишь? Не могу быстро, уже близко, потерпи. Дойдем -- там и оклемаюсь.
Хороший парень, Леденец, хоть и восьмиклассник. Младших не бьет, орет редко, даже когда дразнят, в трусы не лазит, говорит по-человечески, как с ровней. Давно так никто не говорил.
-- Садись. Не куришь еще?
-- Не-е.
-- И не начинай. Только если совсем припрет. Погоди, у мужика стрельну.
Похромал. Да, Леденец -- хороший парень. Жаль, что Бармалей на него взъелся. Вечно выясняют отношения.
-- Ну вот... Теперь совсем хорошо.
-- Чего к тебе Бармалей пристал?
-- А, Бармалей... Это не он ко мне, это я к нему пристал. Избил девчонок. Они простыни порезали. Я ему говорю: сам довел, скотина, трусы, выдавай, но фиг -- одну пару на два года. На себе им сушить, что ли? И без трусов не походишь -- молнии на брюках у всех разъехались. А в грязных -так тоже дерется, когда воняет. Все ему сказал, что думаю. От него, гада, жена сбежала, так у него теперь больная тема -- трусы, и что там под ними. Кстати, ты хлеб, случаем, не спер в столовке? А то я опоздал на смену.
-- На.
-- Давай пополам. Жирный обед сцапал?
-- Ага.
-- Ладно, скажу ему. Он не злой, просто жрать тоже хочет. Понимаешь?
-- Не, он злой. Это ты -- добрый.
-- Я не добрый, какой есть. Просто я, когда как ты был, в третьем, много чего понял. Хочешь расскажу? Я знаю -- тебе можно. Меня как сюда определили -- так я извелся весь. Я ведь из нормального детдома был, а тут -- дебилы. Нас, когда на комиссию в шесть лет повезли, посадили там и вопросы всякие задавать стали. А мне там одна тетка жутко не понравилась -на жабу была похожа -- так я ей все время язык показывал. Знал я тогда, что ли, что судьба моя решается? Никто ж не объяснил. Одели покрасивей и повезли. Вот и все. А ты как попал сюда?
-- Меня тоже возили. Только я не помню. Отец маму когда убил -- я долго ничего не соображал.
-- И сразу сюда? Сволочи! Ну ладно, слушай дальше. Я все думал-думал, а потом поверил, что я дурак. Как раз в третьем классе. И тошно мне стало, хуже некуда. Жить совсем не хотелось. Взял и с четвертого этажа прыгнул. Жив остался, как видишь, ногу только сломал. До сих пор мучаюсь. Отлежал в больнице, говорят, теперь в психушку, на Песочную. Я говорю: "Я случайно упал, я не хотел". А наши-то, ясно дело, стуканули. Так мне и поверили. В общем, посадили в психушку, сначала скучно было, только уколы да прогулка во дворе. Там двор такой жуткий -- как в тюрьме. Четыре стены бетонных, хоть башкой о них бейся, как сегодня. Стены серые, асфальт серый, небо серое, везде замки, решетки, с тоски сдохнешь. И вот лежал я как-то ночью, думал, что вот так по-дурацки получилось: не убился, а лишь покалечился, и жизни никакой впереди. Что наши парни после интерната! Сунут их работать на вредное производство, куда никто не идет, даже с лимитом -- и все, спихнули, никому дела нет. В лучшем случае, через десять лет инвалид будет. А обычно и того хуже. Какой-нибудь дурак обзовет дебилом, наш даст по морде, и пошло-поехало -- тюряга. Да и воруют почти все. Ты-то не воруешь, я знаю, и не начинай, это я тебе говорю. Хорошо? Так вот лежал я однажды ночью, думал обо всем этом и вдруг какие-то искры стали вспыхивать в темноте, я испугался, но никому ничего не сказал -- не идиот же. И на следующую ночь -то же, только ярче гораздо и чаще. И так -- всю неделю. И звон еще в голове появился -- как от лампы дневной, а иногда такой тонкий-тонкий, будто откуда-то прорвался, только он уходил почти сразу. Я сначала уставал очень, потому что это не прекращалось совсем, даже днем, но мне стало спокойно, будто кто-то хороший ко мне звонит и дозвониться никак не может. И тогда я стал ждать, когда же, когда он придет, этот хороший. Я в него очень верил и знал, что все будет уже не так плохо, как раньше, когда я с четвертого этажа прыгал. Я искал этот тонкий звон, и он приходил. Ты думаешь, я рехнулся?
-- Нет, что ты, Леденец.
-- Ну вот. И на восьмую ночь пришла Мама.
-- Мама?
-- Да. Только не та сучка, которая меня в пятнадцать родила и бросила, а другая Мама. Для всех Мама, понимаешь? Она сама так сказала. Ты ее когда-нибудь видел?
-- Нет, мне моя мама иногда снится. Я говорю: "Я к тебе хочу", -- а она только плачет и говорит, что нельзя.
-- Правильно говорит. Она тоже так говорит. Только Она для всех вообще Мама. И для меня, и для тебя, и для Жирного, и для всех людей.
-- И для Бармалея?
-- Да.
-- А он о Ней знает?
-- Нет, наверное, а то такой не был бы.
-- А что Она тебе сказала? -- Мама много чего говорила. Она и сейчас часто приходит. Только я сначала дурак был, ничего не понимал, я Ее все о такой ерунде спрашивал. Когда из психушки выйду? Что на обед будет?
-- А Она?
-- Она отвечала, все совпало потом. Но это мура, понимаешь? Я иногда и поумнее что-то спрашивал. Говорю как-то: "Почему нам так плохо? Ведь никакой жизни у нас не будет. Ни-ког-да. Им надо, чтоб кто-то дерьмо убирал. Нас для этого и растят. Кто-то же должен за всех страдать. И Ты нас не любишь, раз позволяешь все это". А Мама говорит: "Я люблю вас, и тебя, Сережа, очень люблю". Она меня никогда Леденцом не называет, только Сережей. "Никто, -говорит, -- вас сознательно на эту жизнь не толкает, просто им нет никакого дела, их просто устраивает, что есть рабы, вот и все. Я пытаюсь дойти до каждого, но мало кто слышит. Вот ты услышал... И поэтому у тебя будет все совсем не так плохо, потому что я теперь всегда буду в твоей душе." Еще я спрашивал: "Мама, может, Тебя нет? Может, я рехнулся и у меня глюки, накололи тут всего..." А Она: "Нет, Сережа, ты не сомневайся, Я есть, Я к тебе и с тобой". Я -- Ей: "Мама, Ты нас жалеешь?" -- "Нет, -- говорит, -это не то. Я вас люблю. Вспомни, как ты умеешь напрашиваться на жалость. Подойдешь к киоску с мороженым, стоишь, тебя толкают, пока кто-нибудь не спросит: "Мальчик, что ты мешаешь?" А ты: "Я детдомовский, мороженого хочу". И тебе сразу покупают мороженое, дают деньги. Разве тебе нужна такая жалость?" -- "Нет. Мама, а почему я такой родился? И почему я не мог жить в нормальной семье? Я плохой, да?"
-- А Она?
-- Не поверишь. "Ты, -- говорит, -- еще раньше жил. И убил человека. Ты не хотел, но тебе пришлось, ведь была война. А у того человека было пять детей, и мать их умерла, и они стали сиротами. И так уж устроено, что ты тоже должен был стать сиротой. Чтоб за все заплатить". А я спросил: "И я всегда теперь буду платить?" А Она: "Нет. У тебя все будет хорошо. Только ты должен у тех детей получить прощение, чтоб сохранилось равновесие в природе." -- "А как?" -- зто я спрашиваю. "Ты должен всех за все простить. И мать свою, и отца, и ребят всех, кто тебя обижал и, самое главное, Бармалея".
