Амутных Виталий Владимирович
ЛАНДЫШИ – '47
рассказ
Была у Наташи четырехконфорочная газовая плита. Большая. Белая. Три конфорки
что надо горели — будто синие георгины, а вот четвертая барахлила, видать, отверстия в
крышечке, через которые газ проходить должен, забились. Она, когда зажжешь, тоже на
цветок георгины походила, только ощипанный с одной стороны. Спереди плиту украшали
пять краников — четыре черных, один красный. Черные за поступление газа к,
конфоркам отвечали, красный огонь регулировал самой ценной часть плиты — духовки.
Ах, замечательная была эта духовка! Все соседи тоже имели газовые плиты. И баба Женя,
н Анфиса Васильевна, но в их духовых шкафах все, что ни поставь, либо подгорит, либо
не пропечется. Потому, хоть и недолюбливали соседки обладательницу завидной вещи за
гордость, однако, по самым важным случаям (именины, поминки) обращались к Наташе с
просьбой позволить испечь что-нибудь эдакое в ее, Наташиной, духовке. А сама хозяйка
какие пироги пекла! Правда, случалось это больно нечасто: для кого? Но уж коли бралась
Наташа за дело... Скажем, рыбный. Тут, конечно, важно прежде всего, чтобы тесто
удалось. Ну, это как Бог даст -не всегда рассчитать можно. Так вот, сперва слой теста (на
весь противень), потом слой риса приваренного, лука слой, колечками нарезанного,
специй, понятно, побольше (рыба их любит), а уж тогда и саму рыбу. Опять слой лука,
риса, сверху тесто яйцом смазать — можно лечь отправлять. Ясно — пирог особенный
удается, когда рыба хороша. Пусть не калуга, не кижуч, но хоть сазан или, допустим,
щука. И еще одну хитрость знала Наташа: как вытащишь пирог из огня, надо его водой
обрызгать, в чистые полотенца запеленать, и пусть хоть часок так постоит. Тогда он
мягким, добрый будет.
Был у Наташи вазон с бегонией ундатус. На цветочной выставке приобрела. Вообще
много у нее разных цветов было: и калачики, и выскочки, и «девичья краса», и другие,
но больше всех бегонию она любила, что в самом нарядном горшочке росла. Не то, чтобы
любила, но цветок этот на Наташу особенное впечатление производил. Она даже
побаивалась его малость: могучий такой, листья огромные, пестрые, все рыжеватыми
волосками покрыты, точно щеки у мужика. Черешки мясистые, сочные — просто ноги.
Бегония эта, особенно вечером, больше на животное какое походила, чем на растение. За
землей для своего чуда Наташа специально в лес ездила. Дерна в горшок добавила, песка
(как подсказали), холила, лелеяла. Но однажды бегония заболела сильно и совсем уж
собралась погибать, да Наташа ее отстояла, марганцовкой поливала, от прямого солнца
прикрыла... Тут и книжки помогли, и советы. Теперь вон какая вымахала, надо бы в
больший вазон пересадить.
Был у Наташи небольшой патефон в чемоданчике, трофейный, и много (тридцать или
даже больше) пластинок. Патефон был старый, пластинки старые, так что, когда она
музыку заводила, иголка скрипела, пластинки стонали, но мелодия через этот шум
безобразный все равно прорывалась, и не так уж сложно было понять, что играет. Да
Наташа все пластинки свои наизусть знала. Ей главное, чтобы машинка только
напомнила, что за песня, а дальше она сама споет. Это ей нравилось. Для примера вон та,
с синим кружочком. На кружочке написано 'ЭЛЬ МАРЬЯЧИ». Только еще первые звуки
родятся, а Наташа уже подпевает:
- Ля — ляляля -ля — ляля...
Она бы и со словами могла, но эта песня на чужом смешном языке. Проще,
разумеется, когда на родном.
- Не хочу я быть трещоткой и пугливой, как коза,
- Просто я твоей красотке выцарапаю глаза!...
Еще была у Наташи маленькая надежда. И хоть никто ее воочию не видел — от
участливого любопытства Наташа учтивостью заслонялась — все о том догадывались. А
надежда пряталась в малюсенькой зеленой коробочке, коробочка та лежала в блестящем
круглом кошельке, коше-1ек — в деревянной шкатулке, на которой целовались два
влюбленных бисерных оленя, шкатулку же Наташа хранила под стопкой пахнущих
чабрецом простыней и пододеяльников в правом углу на верхней полке платяного шкафа.
Однажды сидела Наташа, как всегда, одна в своей комнатенке с выцветшим накатом
(рыбки, водоросли, ракушки) , сидела за столом с кружевной самодельной скатеркой и
пасьянс раскладывала, который сама придумала. За окном с калачиками, «девичьей
красой», выскочками и бегонией ундатус вечер кислую мину скорчил. Там все синее да
лиловое. То ли деревья синие, а небо лиловое, то ли наоборот. На столе перед Наташей
желтая свечка горит — пощелкивает (нет, электричество в ее доме исправно было, но при
свечке-то совсем другие мысли и все такое), кофе недопитый в золоченой бабкиной
чашке, булочка надкушенная и карты, карты... Короли так смешно брови насупили, дамы
губки бантиком сделали, а залеты — те и есть валеты — с дурацкими улыбочками
кокетничают, точно девки. Скачут пики да крести, что твои галки, только все больше
червей становится, уж по всему столу разбежались. Тут как щелкнет дверной замок!
Щелкнул-то он, наверное, просто щелкнул, но Наташе показалось — ка-ак щелкнет! И
стоит на пороге он. Тогда вот Наташа и покрылась вся ландышами...
То есть натурально — повырастали на ней ландыши, как на поляне какой или клумбе:
прямо из тела вышли. Из пальцев, из плеч, из прочих частей, сквозь одежду
проклюнулись. Один — так со лба свесился, смотреть мешает, застит долгожданного.
Наташа от суженого глаз не отведет, ничего, что с ней происходит, не замечает. А тот рот
раскрыл, глазами хлопает, точно филин, не поймет, что за диво перед ним дивное.
Спрашивает:
- Ты что?
Наташа отвечает:
- Я — ничего.
Бросились они друг другу в объятия. Стали обниматься-целоваться. Наташа плакать
вздумала, да он ей запретил. Она его кофе напоить хотела, а он ее раздевать стал. И как
оставалась Наташа совсем нагая, увидела, что по ее телу ландыши растут. Испугалась,
смутилась:
- Что это?
А он:
- Какая, — говорит, — разница? Ты у меня и так была самая что ни на есть
раскрасавица, а теперь как богиня стала.
Зажили они вместе. Зажили счастливо. Соседки, завистницы злоязычные, и раньше
Наташу любовью своей не жаловали, потому все одна да одна, редко с кем словом
обмолвится, «здрасьте» и «до свиданья»; но терпели: баба одинокая — значит тоже, как
и они, несчастная. А теперь... когда мужика днем с фонарем не отыщешь, тихая-тихая, а
какого жеребца заманула. Про ландыши не знали они еще ничего.
Поначалу Наташа и выходить-то боялась: что за вид такой у нее! Только уговоры
мужнины подействовали. Плюнула на все, под руку со своим мужиком, как ни в чем не
бывало, из дома вышла. Соседи чуть с лавочки не попадали. Смотрят: совсем Наташка с
ума съехала — разрядилась, как б... позорная — вся в цветках каких-то. А через неделю
прибежал среди ночи к Анфисе Васильевне дед Матюха, весь потный от потрясения,
красный. Шепчет быстро-быстро, а сам трясется, как отбойный молоток:
- Натаха мыться собралась, я за ней подсмотреть решил. Скинула она с себя все, а
цветочки-то, как были, так на ней и остались!
К утру уж все о том толковали. Тут-то соседушки и задумались.
Много времени не прошло, является муж домой сам на себя не похож. Ужинать сел.
Борщ ест — не ест, время тянет. Потом и говорит:
- Вызывали меня куда следует. «Что же, — говорят, -жена твоя себе позволяет?!»
«А что позволяет?» — спрашиваю. Загудели: «Ты нам дурака здесь не валяй! Пишут
люди: оскорбляет она их недостойным своим извращением. Ты давай-ка сам разберись
побыстрее, чтобы нам за это дело взяться не пришлось».
Заплакала Наташа тихонько. Муж сидит перед тарелкой с остывшим борщом, голову
повесил. Делать нечего, надо какой-то выход искать. Стали они вместе те цветы-ландыши
злосчастные обрывать. Только оборвут, трех минут не пройдет — все они на месте, будто
и не трогали их. Уж вся квартира в цветах: на стопе цветы, на полу цветы, в шкаф
складывали — и там больше места нет. Просидели они в горькой кручине всю ночь, глаз
не сомкнули, а поутру решили в больницу пойти. Дверь открыли, соседки так по своим
норам и прыснули.
Очередь к доктору большая была, а как в кабинет вошли, очень всех удивили.
- Не знает советская медицина такого случая. Вот если эти таблетки не помогут —
тогда не знаю. Обращайтесь в сельскохозяйственную академию.
