Амутных Виталий Владимирович
НАТЮРМОРТЫ
Старенький телевизор. Крышка панели управления отсутствует, сквозь щель
просматриваются агатовые внутренности аппарата. Сохранились только две кнопки,
красная и белая. Маленький оливково-серый экран обрамлен черным пластиком.
Облицован телевизор полированным деревом цвета перезревшего огурца. Сверху на
телевизоре эллипсоидной формы аквариум. Аквариум пуст. Нежная серебристая
пыль зрительно придает стеклу велюровую мягкость и размывает плетение обойного
рисунка за ним. Сюда же, в стеклянный эллипс, врезается угол коричневой рамки,
висящей на стене. Багетом с традиционными листьями аканта оправлена старая
фотография: молодая женщина в строгом платье прошлого века с глухим
воротником, доходящим до подбородка. Волосы гладко зачесаны и убраны назад
тяжелым узлом. Взгляд ровный, твердый, проносящийся мимо, не задевая
окружающего. Желтый картон вписывает портрет в аккуратный овал. В аквариуме
горят два отражения трехрожковой люстры, причем одно отражение перевернуто.
Эти звездочки выглядят довольно нарядно, будто имеют дальнее родство с
рождественской елкой. Справа от необитаемого аквариума небрежно сложенная
колода игральных карт, из которой высовывается по пояс бледный c
размочаленными уголками трефовый валет. Слева стопка писчей бумаги, на ней две
книги. Нижняя, потолще – «Д.С.Мережковский т.1». Верхняя, тоненькая –
«Гороскопы». На ее темно синей обложке с быками, львами, кентаврами,
скорпионами в хлябях грозовых облаков стоит белая фарфоровая чашка с засохшей
кофейной гущей на дне. Белый фон обоев неуклонно втягивает ее в себя, и,
возможно, совсем поглотил бы, если бы не тусклый глазок на золотой сеточке
ободка, не гаснущий, упорный.
«Скоро она приедет… Та-ак… Ну, что же… Ну, что же… Что же? Можно…
почитать книгу. Какая там страница? Двадцать четвертая? А, четырнадцатая! Более
всего был оценен форштевень, сделанный из комля отличного, росшего в поле дуба.
Впоследствии, когда я плавал в районе Кокосовых островов, он надвое расколол
коралловый выступ, не получив повреждения. Право, нет лучшего дерева для
корабля, чем дуб, растущий в открытом поле. Какая же я дубина! Что же я за
балдуин такой! Есть же яблоки! Это великолепно, что я позавчера не пожалел пяти
рублей. Под яблоки любая книжка лучше идет. И место нужно поменять. А то сидишь
в этом мягком кресле и чувствуешь себя одной из его потертых подушек. Скоро она
приедет. У нее такие узкие ногти и длинные пальцы. И всегда холодные. Интересно,
нормально ли это?»
На светлого дерева обеденный стол наброшено сложенное вчетверо тонкое
одеяло. Трудно угадать его первозданный цвет. Сейчас это что-то вроде
абрикосового. На уголке полуоторванная белая с черными циферками метка для
прачечной: 4П 5837. Загнутый край одеяла открывает третью часть столешницы,
светло-желтой с выразительными рыжими линиями сосновой текстуры. По столу
разбросана масса самых различных вещей. Они распределились почти равномерно,
так, что решительно стирают границу между бледно-оранжевой тряпкой и деревом.
Записная книжка в черном коленкоре, четыре синих фломастера, пустая пачка
сигарет «Столичные», несколько открыток, исписанных лиловыми закорючками, одна
– картинкой вверх: парень и девица в карнавально-ярких андалузских костюмах,
чайная ложка, полосатая оберточная бумага из магазина, пузырек темного стекла с
витаминами, брошюра «Есть ли жизнь на других планетах?», вязаные серые
перчатки… В центре высится массивный утюг с черной пластмассовой ручкой.
Никелированный бок его кое-как отражает разбежавшуюся по столу мелочь. С другой
стороны к нему прильнул мятый лоскут газеты, из-под которого пестрой змейкой
выныривает электрический шнур. Он прокладывает под открытками и бумажками
замысловатый путь, лишь кое-где показывая тонкое гибкое тело, и кладет свою
квадратную голову-вилку о двух жалах на выщербленный угол стола.
«Ведь тебе не понять
Моих страстных речей,
В сердце грусть не унять
Блеском чудных…
Сыро. Как-то сыро. Да, очень сыро. Это оттого, что белье приходится сушить в
комнате на радиаторах. Может быть, ей не понравится, что так сыро? А что делать?
Балкона у меня нет, а в прачечную такие вещи не принимают. Да и стыдно. Впрочем,
к сырости нетрудно привыкнуть. Я вот живу – и ничего. Телевизор не работает. Радио
включить? Ай, там все одно. Конечно, забавно было бы узнать, что Хусейну
раскровянили его жирную физиономию. Недурно, если бы и Бушу показали места
зимовки раков… Так нет же, все треплются, треплются. Ой… Опять сердце. С чего
бы это? Надо красоднев заварить. Или боярышник. Лучше, наверное, и красоднев и
боярышник тоже».
Оконная рама ждет покраски не первый год. Но все равно она довольно таки
белая. Ряд гвоздей зачем-то вбит в нее. Некоторые из них замазаны краской. На
одном гвозде болтается обрывок лохматой веревки. Подоконник тоже еще бел, если
не принимать во внимание бурые извилистые подтеки. Радиоприемник. Можно и
марку прочесть: VEF-201. Черно-серебристый, он выглядит просто щегольски рядом
с повылезшей из щелей грязной ватой – столько на нем разных симпатичных
значков, ручек, антенна. Здесь же, на подоконнике, баночка из-под детского питания.
«Пюре яблочное со сливками гомогенизированное». Под надписью румяный заяц,
грызущий морковку. В баночку помещена крупная луковица. Белые ее корни сбились
в плотное мочало, а зеленые стрелки хоть и бледны, все же напоминают о
возможном солнце. Возле баночки с луком даже на вид липкая бутылка, что дает
основание думать: там находилось подсолнечное масло. Рядом с ней ее родная
сестра, к горлышку которой прикреплен розовый огарок свечи. Но эта бутылка
смотрится не в пример первой привлекательно, чем она обязана ажурной мантии
застывшего стеарина. Недопитый кофе в граненом стакане. Алюминиевый термос с
изысканно тонким китайским рисунком: птичка, вероятно, иволга, на красной осенней
ветке. Вследствие узости подоконника все предметы выстроены строгой шеренгой,
что придает каждому из них особую значительность и торжественность. Между
стеклами рамы набилась пыль, какая-то труха, пара вишневых косточек, сухой
мотылек кротко сложил крылышки. Из-под верхних серо-рябеньких выглядывают
янтарные с шоколадной каймой. А за окном туман. Правда, и стекла-то не слишком
прозрачны, но все равно туман широк и такой дремучий, что стоящие в нескольких
метрах от окна деревья кажутся только его уплотнением. Зима, что ли…
«Завтра она приедет. А я как-то совсем не готов. Что я? Может быть, нужны
слова? Я никогда не знал слов. Но полно, полно… Разумнее всего лечь спать и уже
завтра… Утро вечера мудренее. Как назло сна ни в одном глазу. Чтобы скорее
заснуть, нужно представлять что-нибудь вьющееся или текущее. Усики винограда,
языки пламени, гребень в длинных черных волосах, медленный крупный дождь,
лунную дорожку на озере, голос павлина, атласную ткань, время от века до века…
Еще хорошо воображать себя окукливающейся гусеницей: нити шелковые тебя
спеленывают, кожа твердеет и замирает. А иногда помогает заговор от зубной
скорби. Месяц ты, месяц, сними мою зубную скорбь, унеси боль под облака. Моя
скорбь ни мала, ни тяжка, а твоя сила могуча. Мне скорби не перенесть, а твоей
силе перенесть. Вот зуб, вот два, вот три: все твои; возьми мою скорбь. Месяц ты,
месяц, сокрой от меня зубную скорбь!.. Завтра…»
Две плоскости, красной портьеры и ковра с зигзагообразным рисунком, тоже
красного, но более темных тонов, образуют угол. В углу небольшое трехстворчатое
зеркало на тумбе, покрытой стеклом. Под стеклом квитанция № 00856: «подметки
полиурит. – 7-20, стельки - 2-40», проездной талон с записанным на нем номером
телефона, пожелтевшая телеграмма. «Примите наши соболезнования поводу
безвременной кончины Надежды Александровны – Юрьины». У самого основания
зеркала два полупустых флакона с одеколоном. В одном жидкость изумрудно-
зеленая, в другом едва желтая. Тут же перегоревшая лампочка, отчего один бок у
нее поблескивает вороненым металлом. Три замызганных десятирублевых бумажки
