Я устал. Станция метро, когда-то приютившая и продлившая агонию на целых двадцать лет, выпила жизнь и надежду – до капли. Плата за спасение оказалось чрезмерной. «…И живые позавидуют мертвым». Ты, который назвал метрополитен раем из мрамора и бетона, – я хочу заглянуть в твои глаза.
Сквозь пелену черных мыслей пробивается звук. Рычание. Злобное и настороженное. Люди давно не ходят южной тропой, тут слишком опасно. И нас здесь успели позабыть. Изуродованный радиацией пе с скалит острые клыки, демонстрируя двуногому пришельцу свое грозное оружие. Пес огромен и ужасен на вид, но я понимаю, что это лишь щенок, глупый и неопытный. Еще не охотник, не хищник. Он боится того, чего не понимает. Я ценю его осторожную мудрость, и потому автомат остается за спиной.
– Уходи, малыш, я не трону тебя. Если судьба сведет вновь через год в этот самый день – верни долг, не убивай меня.
Слова не мои – присказка сталкеров, жалеющих патрон на неопасную пока дичь. Моя часть – про год и день. Я выхожу на поверхность единожды в год, в один и тот же день. В сегодняшний день. Это не глупая традиция и не самоубийственная блажь, как считает Дед. Это моя единственная надежда.
Щенок разочарованно скулит мне вслед: добыча, лишенная страха, чаще всего оказывается охотником – молодой мутант все понял правильно. Умный песик.
Южная тропа – это путь спокойствия. Не бесстрашия или мужества, совсем нет – мутанты не оценят твою решимость и доблесть, ведь их больше и они сильнее, а значит, ты непроходимо туп, раз бросаешь вызов превосходящему противнику, не имея козырей в рукаве. Только отсутствие чувств, эмоциональная невидимость, непробиваемое спокойствие – и это не оружие, это твои доспехи, твой щит, твоя единственная защита. Если из-под брони выглянет живой человек со своими страхами, неуверенностью или даже безумной решимостью размолотить местную живность в кровавый фарш – ему конец.
Десятки, сотни взглядов со всех сторон. Внимательных, оценивающих, опасных. Смотрите, мне не жалко, мне вообще сейчас никак. Ни мыслей, ни воспоминаний, ни чувств, я – это движение, и более ничего. Шаг, второй, третий, шаг, второй, третий. Мантра, молитва без мольбы. Шаг, второй…
Что-то хрустит под ногами. Кости? Раскрошившийся бетон? Не важно. Шаг, второй… Взглядом нельзя убить, жизни лишает пуля, а не пришедшее неизвестно откуда ощущение перекрестия на тв оем затылке. Я знаю, где засели выцеливающие одинокую жертву «снайперы», они повсюду – в домах, в кронах разросшихся деревьев, в небе, на земле, под землей – со всех сторон. Но это больно – чувствовать наставленный на тебя прицел. Боль демаскирует тебя, лишает последней и единственной защиты. Нужно терпеть и загонять предательскую суку в глубину сердца, только там ее можно спрятать, сердцу не привыкать хранить в себе самое страшное, самое мучительное, самое…
Прошел. Нет больше взглядов-прицелов, нет чужого присутствия, неизбывного и ненасытного голода. Я прошел. Вновь. Как и год назад. Два, три, четыре года… Только почему же удача до сих пор не вошла в привычку, не превратилась в уверенность? Наверное, знаю, почти убежден, что однажды вертихвостка Фортуна отвернется от меня. Она может сделать это в любой момент, ведь долгий день только начинается. Стоит ли просить ее об еще одном одолжении? Жаль, что Удача совершенно глуха к нашим мольбам… Впрочем, я не нуждаюсь н и в чьих подачках – и за это неверная своевольница до сих пор любит и оберегает меня.
* * *
Недолгая прогулка по вражеской территории подходит к концу. Дед прогулку всегда называет вылазкой, но я не люблю этого слова. Есть что-то унизительное в том, чтобы вылезать из-под земли и с превеликой осторожностью прокрадываться жалкие триста метров по хорошо знакомой, почти родной улице. Я – гуляю. Пусть так, с противогазом на лице и автоматом на плече, но выползком меня никто назвать не посмеет… Это моя земля.
Останавливаюсь перед книжным магазином «Британия». Он еще немного постарел за истекший год – пыль и увядание. Но стекла в витринах держатся, а витиеватая вывеска на английском языке хоть и покосилась давным-давно, но вновь не оправдала моих надежд на эффектное падение. Одноименный остров давно превратился в новую Атлантиду, отправившуюся ко дну, в этом я почти убежден, а неоновая вывеска никак не хочет послед овать тем же путем. Ну и ладно, зато благодаря ей я ни разу не пропускал нужный поворот. За «Британией» нужно свернуть направо и пройти через темный арочный туннель. Там, на финишной непрямой, меня ждет крошечное кафе.
Обидно, что в отличие от пафосного книжного «шопа», так тяготевшего к латинице, название кафешки на родном языке совершенно выветрилось из головы. Уцелевший осколок «Питерск…» ничего не будоражит в памяти. Питерский что? Или питерская? А может питерское? Прилагательное ничего не дает, никаких намеков. Жаль. Хорошее было местечко.
Долго не решаюсь войти. Нужно всего лишь потянуть тяжелую деревянную дверь и сделать шаг внутрь. Отчаянно ругаю себя за медлительность, но не могу сдвинуться с места. Это не трусость, хотя без страха здесь не обходится – зайти не сложно, тут не нужна никакая храбрость. Страшно разочароваться. Вновь. Почти так же страшно, как увидеть за дверью развалины и полуистлевшие костяки. Я пришел не за этим.
Пора. Берусь за пыльную металлическую ручку и сильным, уверенным движением тяну дверь на себя. Она со скрипом и явным неудовольствием поддается. Каждый раз обещаю прихватить на рандеву машинное масло, чтобы смазать ржавые петли, и каждый раз забываю. Склероз, возведенный в традицию.
– Ну, здравствуй, питерское нечто!
Внутри горят немногочисленные светильники и тихо играет музыка. Все та же протяжная и грустная мелодия, чарующая своей неземной тоской. О чем-то плачет одинокая скрипка. Негромкий, но напряженный женский голос, готовый в любой момент сорваться на крик, нашептывает старую историю на незнакомом языке.
В незащищенное лицо – противогаза больше нет – дует охлажденный кондиционером воздух. Забытая, запрещенная свежесть: в затхлых подземельях ветер давно не живет, а на поверхности он пропитан радиоактивным ядом.
– Рад вас видеть, – рыжий официант, только завидев меня, быстро устремляется навстречу. – Прошу, проходите.
Он приветливо улыбается, причем совершенно искренне. Редкое качество для работников сферы обслуживания. Тем приятнее встретить исключение.
– Здравствуйте, – я киваю в ответ. Прежде чем последовать за официантом, ищу глазами вешалку. Она прямо за дверью. Легким движением скидываю ветровку – разве когда-то на мне была «химза»? – и оставляю ее болтаться на крючке. – Идемте.
Я без труда могу найти свой столик, но предпочитаю до конца насладиться установленным ритуалом. К чему спешить? Я пришел слишком рано, а она, как всегда, опоздает.
– Ваш столик, – рыжий жестом указывает на место возле огромного окна во всю стену.
– Спасибо.
Добродушный официант не спешит вручить мне меню, вместо этого спрашивает учтиво:
– Вам как всегда?
Здесь подают прекрасный греческий салат и просто восхитительные медальоны из свинины в терпком гранатовом соусе.
– Конечно, – энергично трясу головой. – Конечно!
– Что будете пить?
К мясу полагается красное вино, но стоит ли мучить себя условностями, когда на улице парит настоящий летний зной?
– Пиво. Любое разливное, – и быстро уточняю, коря себя за поспешность. – Любое разливное светлое.
Не думаю, что официант принес бы в жару темного, но лучше потратить несколько лишних слов, чем давиться не подобающим погоде напитком.
– А главное – холодное! – вот это уточнение точно лишним не будет.
– Немецкое или чешское? – рыжий с насмешливым видом продолжает исключать неправильные варианты.
Вздыхаю про себя – кто ж его просил играть в демократию? А мне теперь страдать нелегким выбором.
После недолгого раздумья принимаю решение, от которого царь Сол омон должен многократно перевернуться в своей усыпальнице:
– Хочу нашего.
Официант удивленно и слегка театрально изгибает брови, но отговаривать меня не спешит. Лишь что-то записывает карандашом в своем крохотном блокнотике.
– У вас же питерское заведение? – мне вдруг становится неловко от странного пассажа – ведь выбор-то совершенно идиотский. – Хочу соответствовать – буду пить ленинградскую «Балтику».
Я – дурак, вдвойне дурак. Не особо люблю отечественное пиво, а уж «Балтику» – меньше всего.
Рыжий смеется, не переставая писать:
