предпочел бы утонуть, только бы никто не услышал, что он взывает о помощи. Он
лучше погибнет на своих путях, чем спасется на путях Божьих.
Петр же, напротив, не так глуп, чтобы смотреть дареному коню в зубы. И он не
пес, чтобы кусать руку Дающего. Может быть, его поведению не хватает гламурности
— не попасть ему на глянцевую обложку «Gentleman's Quarterly» и даже «Sports Illustrated» — зато он будет спасен.
«Господи! спаси меня!»
И поскольку Петр предпочитает проглотить собственную гордость, а не пару
ведер воды, сквозь бурю протягивается спасающая его десница.
Суть ясна.
Пока Иисус остается лишь одной из многих возможностей, никаких
возможностей у вас нет. Пока вы можете тащить свое бремя в одиночку, вам не
нужен
Тот, Кто его понесет. Пока ваша жизнь не доведет вас до слез, вы не получите
утешения. И пока вы можете прийти к Нему или уйти от Него, для вас это все равно, что уйти, ибо к Нему нельзя прийти наполовину.
Но когда вы плачете, когда вы скорбите о своих грехах, когда вы признаете, что
нет у вас другого выбора, кроме как возложить все свои печали на Него, и когда
действительно не останется другого имени, которое вы сможете призывать, — тогда
возложите все ваши печали на Него, ибо Он ждет вас посреди бури.
31
...Ибо они утешатся.
Глава 6
НЕЖНОЕ КАСАНИЕ
Побыть родителем бывает важнее, чем прослушать курс богословия.
Вчера два десятилетних оболтуса подошли в автобусе к моей пятилетней дочери, грозно глянули на нее и велели оттуда уматывать.
Когда я пришел с работы, дочка мне все рассказала.
— Мне хотелось заплакать, но я не заплакала. Я просто сидела на месте, только
очень испугалась.
Первым моим побуждением было узнать имена мальчишек, пойти и настучать их
отцам по носу. Но я поступил иначе. Я сделал кое-что поважнее. Я посадил мою
малышку к себе на колени, дал ей утонуть в моих объятьях и стал уговаривать ее не
волноваться из-за этих переростков, потому что папа ведь здесь и уж он-то
позаботится о том, чтобы любой дурак, который хоть пальцем тронет его принцессу, тут же понял, что сам себя наказал. Вот так-то.
И для Дженны этого было достаточно. Она спрыгнула с моих колен и побежала
играть на улицу.
Через несколько минут она вернулась вся в слезах. На локте у нее была ссадина.
Подхватив ее на руки, я отнес ее в ванную на медицинские процедуры. Она
старалась рассказать мне, что случилось.
— Я... хны-хны... закружила... хны-хны... как вертолет... хны-хны... а потом
упа-а-а-а-а-ла...
— Ничего, скоро заживет, — сказал я, усадив ее на стул.
— Ты дашь мне лейкопластырь?
— Конечно.
— Большой?
— Самый большой.
— Правда?
32
Я наклеил ей на ссадину лейкопластырь и поднял ее локоть к зеркалу, чтобы она
увидела свою «нашивку за ранение».
— Здорово. Можно, я к маме пойду?
— Еще бы, — улыбнулся я.
И для Дженны этого было достаточно.
— Папа...
Голос пришел из другого мира — мира бодрствования. Я его проигнорировал, оставшись в мире снов.
* * *
— Папа, — голос был настойчивым.
Я открыл один глаз. Андреа, наша трехлетняя дочь, стояла у края кровати в
каких-то сантиметрах от моего лица.
— Папа, я боюсь.
Я открыл второй глаз. Три часа ночи.
— Что случилось?
— Мне нужен фонарик в спальню.
— Что-что?
— Мне нужен фонарик в спальню.
— Зачем?
— Там темно.
Я сказал ей, что свет включен. Я сказал, что у нее в спальне зажжен ночник и в
коридоре горит свет.
— Но, папа, — возразила она, — а если я открою глаза и ничего не увижу?
— Повтори-ка.
— А если я открою глаза и ничего не увижу?
Только я начал говорить ей, что сейчас не лучшее время для философских
вопросов, как меня прервала моя жена Деналин. Она объяснила мне, что около
полуночи было отключение электричества, так что бедная Андреа проснулась в
кромешной тьме. Ночник не горит. Света в коридоре нет. Она открыла глаза и ничего
не увидела. Только тьму.
Даже самое суровое сердце смягчилось бы при мысли о ребенке, который
просыпается в темноте, такой густой, что даже не найти выход из спальни.
Я встал, подхватил Андреа на руки, взял в кладовке фонарик и отнес дочку в ее
кроватку. По пути я все время говорил ей, что мама с папой здесь и бояться ей
нечего. Я обнял ее и поцеловал на ночь.
И для Андреа этого было достаточно.
* * *
Моя дочь обижена. Я рассказываю ей, какая она замечательная. Моя дочь
поранилась. Я делаю все необходимое, чтобы помочь ей.
Моя дочь испугалась. Я не усну, пока ее не успокою.
33
Я не герой. Я не супермен. Я не какой-то особенный отец. Я просто отец. Если
ребенку плохо, отец делает самое естественное, что может сделать. Отец ему
помогает.
И за эту помощь я не взимаю плату Я не прошу об ответных услугах. Когда моя
дочь плачет, я не велю ей взять себя в руки, перестать хныкать и крепче стиснуть
зубы. И я не лезу в свой кондуит, чтобы упрекнуть ее, почему она опять разбила тот
же самый локоть или разбудила меня в три часа ночи.
Я не гений, но и не надо быть гением, чтобы помнить, что ребенок — не взрослый.
Нет необходимости быть дипломированным психологом, чтобы понимать, что
ребенок находится в «процессе становления». Не нужна мудрость Соломона, чтобы
сознавать, что дети вообще-то не просили нас производить их на свет и что разлитое
молоко можно вытереть, а разбитые тарелки — заменить другими.
Я не пророк и не из сынов пророческих, но что-то мне подсказывает, что по
большому счету описанные мной проявления заботы несравненно важнее, нежели
все, что я делаю за своим компьютером или за своей церковной кафедрой. Что-то
мне подсказывает, что все хлопоты, которых требуют от меня мои дети, — ничтожно
малая цена за счастье однажды увидеть, как моя дочь делает для своей дочери все
то, что ее отец когда-то сделал для нее.
Нежная отцовская забота. Как отец могу вас уверить, что для меня это самые
счастливые минуты за день. Проявлять такую заботу — естественно. Проявлять ее —
просто. Проявлять ее — приятно.
И коль скоро все это так, коль скоро я знаю, что одна из радостей отцовства —
утешать своего ребенка, то почему же я с такой неохотой даю моему Небесному
Отцу заботиться обо мне?
Почему я думаю, что Он не захочет выслушивать мои жалобы («Все это так
ничтожно по сравнению с голодающими в Индии»)?
С чего я взял, что Ему не до меня («Ему нужно заботиться обо всем мироздании»)?
Почему я решил, что Он устал слушать от меня все ту же чепуху?
Почему я боюсь, что Он тяжело вздыхает при моем приближении?
С чего я взял, что Он, когда я прошу о прощении, смотрит в кондуит и сурово
спрашивает: «Не кажется ли тебе, что ты уже злоупотребляешь Моим терпением?»
Почему я думаю, что должен говорить с Ним на каком-то особом языке, на
котором больше ни с кем не говорю?
Почему я думаю, что Он в мгновение ока не накажет отца лжи так же, как я хотел
наказать отцов тех обидчиков из автобуса?
Считаю ли я, что Он просто был в поэтическом настроении, когда спрашивал
меня, заботятся ли о чем-то небесные птицы и полевые лилии («Никак нет, сэр»)? А
коль скоро они не заботятся, с чего я взял, что я должен делать это («Дык ведь...»)?1
Почему я не воспринимаю Его всерьез, когда Он спрашивает: «Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш
Небесный даст блага просящим у Него»2.
Почему я не даю моему Отцу сделать для меня то, что сам всегда готов сделать
для своих детей?
Я, впрочем, учусь. Побыть родителем бывает важнее, чем прослушать курс
богословия. Как родитель, я учусь понимать, что в те дни, когда меня критикуют, 34
когда мне плохо, когда я в ужасе, рядом есть Отец, готовый меня утешить. Есть Отец, Который меня поддержит, пока мне не станет лучше. Поможет мне, пока я не научусь
жить со своей болью. И Который не уснет, если я вдруг испугаюсь, что после
пробуждения увижу только тьму.
Он всегда есть.
И этого достаточно.
Блаженны кроткие...
Глава 7
ПРОСЛАВЛЕННОЕ В
ОБЫДЕННОМ
