Но это все мелочи по сравнению с тем, какие чувства испытывал Болохов, встречая на улице своего старого знакомого господина Миязаки. Тот его конечно же узнал, несмотря на то, что он был в форме. Однажды через своего человека даже встречу ему назначил, но Болохов не пришел. Тогда на него посыпались угрозы. И на это Александр не отреагировал, только в следующий раз, когда Миязаки попытался вновь назначить ему встречу, он через его порученца послал японца к чертовой матери. Так и передайте, говорит, своему шефу, чтобы он больше меня не беспокоил. Иначе, мол, я за себя не ручаюсь…
После этого Миязаки больше не преследовал его, потому что ему нужно было спасать свою шкуру. В феврале 1932 года китайский генерал Ма Чжаньшань, командовавший в Маньчжурии войсками приграничного округа, в ответ на интервенцию Японии выступил с армией против оккупантов и пошел на Харбин, после чего повсюду на севере Китая началось стихийное преследование японцев. Миязаки и его помощникам ничего не оставалось, как бежать в Благовещенск и укрыться в японском консульстве.
…Долго Болохов блуждал в ночи, с трудом отыскивая в снежных вихрях дорогу. И вот ветер утих, а с ним прекратился и снег. Небо просветлело, оголив на сотни верст белую безбрежную пустоту. Снова замерцал огнями русский берег. Вот он, протяни только руку… Кругом сувоины – снежные сугробы с задулинами и застругами. Тяжело идти Абреку, притомился он.
– Что, вернемся домой? – спросил его Болохов.
Тот легонько заржал – будто бы понял его и обрадовался.
И вот уже конь мчит его по белой бескрайней равнине, выбивая из-под копыт тяжелые снежные искры. Неожиданно в серебряном свете луны над ними возникло небольшое прозрачное облако, чем-то смахивавшее на ангелочка. Ангел в небе! – удивился Болохов. – Ты откуда, родимый? Небось с той стороны? Ну так расскажи, как там у нас?..
Но тут снова подул ветер, метнув в Болохова горсть снега, и ангел растаял на глазах. А с ним скрылись за белой пеленой и очертания родного берега. Будто бы и не было сказки…
Эпилог
Был поздний вечер. Отужинав, Болохов пристроился за кухонным столиком и принялся записывать что-то в дневник, который он, скуки ради, а быть может, по душевному зову, начал вести еще в Лахасусу. По сути, это даже был не дневник, а средоточие его сокровенных мыслей. А главное, это был способ общения его с миром, потому как рядом с ним больше не было никого, с кем бы он мог вести откровенные разговоры. А здесь он был волен говорить все, что заблагорассудится.
Неожиданно кто-то постучал в окно. Он вышел из дома. Мела поземка.
– Гляди, как курит на дворе: зги не видать! – послышался в темноте чей-то мужской голос.
– Эй, кто тут?! – крикнул Болохов.
– Эт я, господин поручик, подпрапорщик Куницын!.. Из Харбина к вам с пакетом.
– Ну тогда давай в дом! – ответил ему Болохов.
– Так ить я не один! Гостей будете принимать?
Боже мой, какие могут быть гости в такую пору? – подумал Александр, вглядываясь в темноту.
Где-то рядом послышался скрип полозьев.
– Все, барышня, слезайте – приехали! – прозвучало в темноте.
У Болохова екнуло сердце. Барышня? Какая еще барышня? Неужели?.. – мелькнуло вдруг в голове. Но нет, этого не может быть!..
Он вначале решил пропустить внутрь гостей, и тут же две тени молча скользнули мимо него в приоткрытую дверь.
– Уф, ну и дорожка! – топая валенками и пытаясь стряхнуть с них снег, устало произнес невысокого роста казак.
Но не он интересовал сейчас Болохова – все его внимание было приковано к его спутнице. Та не произнесла доселе ни одного слова. Даже в свете электрической лампочки, одиноко висевшей над головой, лицо ее, спрятанное за толстой козьей шалью, покрытой тонким слоем льда и снега, разглядеть было невозможно.
– Да вы раздевайтесь – тут у меня натоплено, – произнес Александр, указывая глазами на обмазанную глиной небеленую печь, в которой под задиристый треск сухих дровишек весело плясал огонь.
Первым, стряхнув снег у порога, сбросил свою шинель казак, уже немолодой дядька с мокрой окладистой бородой, в которой давно застряла седина. Барышня же почему-то медлила.
– Позвольте, я вам помогу… – пытаясь скрыть волнение, произнес Болохов.
Не получив ответа, он лихорадочно начал развязывать ей шаль… У него это не получалось, и он злился.
– Да вы зубами, зубами! – посоветовал ему казак. – Шалешка-то промокла, а мокрый узел труднее развязать.
Болохов последовал его совету. Ему так не терпелось увидеть лицо гостьи, что он буквально рвал зубами узел, испытывая при этом сильное волнение. Наконец ему удалось справиться с узлом, и вот уже гостья сама начала разматывать шаль. Александр, затаив дыхание, следил за ее руками. «Как же она медленно это делает! – думает он. – Будто бы испытывает мое терпение… Но, может, я зря так волнуюсь, может, это вовсе не то, что я ожидаю?»
Но вот он, последний штрих к картине…
– Лиза!.. Ты?! – не веря своим глазам, воскликнул Александр. – Да как же?.. Какими судьбами?..
Рот ее был чуть приоткрыт и из глаз катились слезы. Очаровательная, нежная, милая… Казалось, она потерялась в этом жестоком мире, где все так зыбко и ничтожно.
Она бросилась к нему на грудь.
– Милый! Милый!.. Прости… Прости за все!.. Я понимаю… понимаю, что была неправа! Но я теперь совершенно другая!.. Ну, поверь же, поверь… И прими, если сможешь… – размазывая по лицу слезы, долго и отчаянно бормотала она.
Болохов не знал, что ему делать. Он то обнимал ее, то гладил по голове, то льнул губами к щеке. Ему до сих пор не верилось, что это Лиза. Может, это сон? – спрашивал он себя. Но нет… Я вижу, я ощущаю ее… Я дышу запахом ее волос… Лиза! Какое счастье!.. Но почему? Почему?.. Что заставило тебя, презрев опасность, отправиться на мои поиски? Но в следующую минуту он уже понял все…
– Я люблю… люблю тебя… – покрывая его лицо поцелуями, отчаянно признавалась она. – Я так ждала этой минуты, милый! Так ждала…
И все, и он снова счастлив. Снова в душе его появился свет.
– Лиза!.. Лизонька!.. Если бы ты знала!.. Если бы ты только знала… – У него не было слов, чтобы выразить то, что он чувствовал в эту минуту. Да, да, он был счастлив, а когда человек счастлив, ему нечего сказать. За него говорит его душа. И слезы радости, которые невозможно остановить.
Казак, что привез девушку, отошел в сторонку и, машинально покручия седой ус, с любопытством наблюдал за молодыми. Он не смел им мешать. Такое ведь нечасто теперь увидишь. В основном кругом одна кручина, а тут на тебе, – праздник души. Все правильно, о боли говорить легко – все знают, что это такое. Другое дело – счастье… Увидишь порой, как светятся от счастья глаза человека, и самому начинает казаться, что еще не все потеряно в этой жизни. Коль есть любовь – знать, еще живем. И жить будем. И пересилим все, преодолеем, перемаемся… На то она и жизнь, чтобы ей радоваться…
*
В том же году Александр с Лизонькой обвенчались. Все собирались вернуться в Харбин, но так и остались в Сахаляне, где у них родились дети, где они потихоньку обжили свой угол.
…В тридцать первом Квантунская армия оккупировала большую часть северо-восточной территории Китая. А 5 февраля 1932 года после непродолжительного боя на подступах к Харбину с отрядами генерала Ма Чжаньшаня, которого поддержала часть русской эмиграции, этот город был взят японскими войсками. С его падением, по существу, завершилась и оккупация Японией всей Маньчжурии, на территории которой японцы создали марионеточное государство Маньчжоу-Го, а его пожизненным правителем объявили Пу И, последнего императора династии Да Цин.
В 1935 году, не желая вступать в конфликт с японцами, Советский Союз продал свои права на КВЖД властям Маньчжоу-Го, после чего советские железнодорожники были уволены. Большая часть из них вернулась на родину, но были и те, кто отказался от советского гражданства и остался. Многие русские эмигранты, не желая находиться под пятой у японцев, бежали в Шанхай, кто-то уехал в Австралию, Новую Зеландию, Канаду, США… Но часть из них все же осталась и потихоньку приспособилась к новым условиям жизни.
В конце тридцать седьмого в Харбине при облаве был смертельно ранен Лизин брат Петруша, который был членом подпольной группы, участвовавшей в антияпонском сопротивлении. Горе горевать – не пир пировать, говорят в народе. Не вынеся утраты, тяжело заболела Мария Павловна. За три дня сгорела, сердешная. Похоронив жену, Владимир Иванович закрылся в своем кабинете, достал из ящика письменного стола хранившийся у него именной револьвер, подаренный ему когда-то самим государем в честь окончания строительства КВЖД, и, даже не оставив предсмертной записки, застрелился. Наверное, перед тем, как нажать на спусковой крючок, он все же о чем-то думал. Скорее всего, на память ему пришли события далеких дней, когда он с молодой женой прибыл в этот необжитый край, желая что-то сделать для великой России. И вот весь его труд, да что там – вся жизнь пошли, как говорится, коню под хвост. Все потерял, все… И свою дорогу, и семью, и саму веру в справедливость этой жизни.
